Мишка зацвел улыбкой, заерзал, засуетился в седле, но внешность Степана, чистый глухой выговор его смутили; он изменил обращение и после в разговоре все время называл его на «вы», смутно ощущая какую-то невидимую грань, разделявшую их.
Между ними завязался разговор. Лошади шли шагом. На западе пышно цвел закат, по небу лазоревые шли в ночь тучки. Сбоку от дороги в зарослях проса оглушительно надсаживался перепел, пыльная тишина оседала над степью, изжившей к вечеру дневную суету и гомон. На развилке чукаринской и кружилинской дорог виднелся на фоне сиреневого неба увядший силуэт часовни; над ним отвесно ниспадала скопившаяся громада кирпично-бурых кучевых облаков.
— Откель же вы взялись, Степан Андреич? — радостно допытывался Мишка.
— Из Германии. Выбрался вот на родину.
— Как же наши казаки гутарили: мол, убили на наших глазах Степана?
Степан отвечал сдержанно, ровно, словно тяготясь расспросами:
— Ранили в двух местах, а казаки… Что казаки? Бросили они меня… Попал в плен… Немцы вылечили, послали на работу…
— Писем от вас не было вроде…
— Писать некому. — Степан бросил окурок и сейчас же закурил вторую сигару.
— А жене? Супруга ваша живая-здоровая.
— Я ведь с ней не жил, — известно, кажется.
Голос Степана звучал сухо, ни одной теплой нотки не вкралось в него. Упоминание о жене его не взволновало.
— Что же, не скучали в чужой стороне? — жадно пытал Мишка, почти ложась грудью на луку.
— Вначале скучал, а потом привык. Мне хорошо жилось. — Помолчав, добавил: — Хотел совсем остаться в Германии, в подданство перейти. Но вот домой потянуло — бросил все, поехал.
Степан, в первый раз смягчив черствые излучины в углах глаз, улыбнулся.
— А у нас тут, видите, какая расторопь идет?.. Воюем промеж себя.
— Да-а-а… слыхал.
— Вы каким же путем ехали?
— Из Франции, пароходом из Марселя — город такой — до Новороссийска.
— Мобилизуют и вас?
— Наверное… Что нового в хуторе?
— Да рази всего расскажешь? Много новья.
— Дом мой целый?
— Ветер его колышет…
— Соседи? Мелеховы ребята живые?
— Живые.
— Про бывшую нашу жену слух имеете?
— Там же она, в Ягодном.
— А Григорий… живет с ней?
— Нет, он с законной. С Аксиньей вашей разошелся…
— Вот как… Не знал.
С минуту молчали. Кошевой продолжал жадно разглядывать Степана. Сказал одобрительно и с почтением:
— Видать, хорошо вам жилось, Степан Андреич. Одежа у вас справная, как у благородного.
— Там все чисто одеваются. — Степан поморщился, тронул плечо возницы: — Ну, поторапливайся.
Возница невесело махнул кнутом, усталые лошади недружно дернули барки. Дрожки, мягко шепелявя колесами, закачались на выбоинах, и Степан, кончая разговор, поворачиваясь к Мишке спиной, спросил:
— На хутор едешь?
— Нет, в станицу.
На развилке Мишка свернул вправо, привстал на стременах:
— Прощайте покеда, Степан Андреич!
Тот примял запыленное поле шляпы тяжелой связкой пальцев, ответил холодно, четко, как нерусский, выговаривая каждый слог:
— Будьте здоровы!
По линии Филоново — Поворино выравнивался фронт. Красные стягивали силы, копили кулак для удара. Казаки вяло развивали наступление; испытывая острую нехватку огнеприпасов, не стремились выходить за пределы области. На Филоновском фронте боевые операции проходили с переменным успехом. В августе установилось относительное затишье, и казаки, приходившие с фронта в краткосрочные отпуска, говорили о том, что к осени надо ждать перемирия.
А в это время в тылу, по станицам и хуторам, шла уборка хлебов. Не хватало рабочих рук. Старики и бабы не управлялись с работой; к тому же мешали постоянные назначения в обывательские подводы, доставлявшие фронту боеприпасы и продовольствие.
С хутора Татарского почти ежедневно по наряду отправлялось к Вешенской пять-шесть подвод, в Вешенской грузили их ящиками с патронами и снарядами, направляли до передаточного пункта в хуторе Андроповском, а иногда, по недостатку, загоняли и дальше, в прихоперские хутора.
Хутор жил суетливо, но глухо. К далекому фронту тянулись все мыслями, с тревогой и болью ждали черных вестей о казаках. Приезд Степана Астахова взволновал весь хутор: в каждом курене, на каждом гумне об этом только и говорили. Приехал казак, давно похороненный, записанный лишь у старух, да и то «за упокой», о ком уже почти забыли. Это ли не диво?
