А он сидел за стеклом, изо всех сил барабаня по нему кулаками. Что-то пихнуло, внизу завращались механизмы, поезд поехал, плавно постукивая колёсами по стыкам рельс.
Явление 4
– А-а-а-а-а!!!
Ощущения, будто желудок исходит спазмами и вот-вот стошнит собственными кишками, глаза выпучены и лезут из орбит. Царапает по рукам как шкуркой. Хрясь, шлёп. Колючая, зараза, как проволока над режимным объектом, и такая же жёсткая и неподатливая. Труба, чёрт её дери, почему же она такая цельная, не за что ухватиться.
– Ты меня любишь?
– Да.
– Ты веришь в любовь до гробовой доски, когда других путей уже нет?
И всё. Он летит дальше, оставляя их вдвоём, без его присутствия. На теле возникают синяки и ссадины, набитое место на затылке ноет, как бы там крови не было; ведь, если кровь, то заражение, мало ли кто тут ползает.
– Открой глаза! Ты слышал, что тебе сказали!
Слышал ли он меня, когда я был там. Вряд ли. Эти подонки, эти падальщики мало кого слышат, если он не из их числа, даже когда падаешь на колени, даже когда орёшь прямо в ухо, когда молишь их. Но они глухи и слепы, они как пауки сидят на своих паутинах и улавливают шевеление каждой ниточки, каждую мелкую мимолётную дрожь. Она для них как воздух, ареал их природного обитания, как животные, дикие. Они говорят, что они – люди. Что они отличаются от животных, что они преданы тебе до конца, а потом бросают тебя.
Хрясь! И снова удар, прям из-под низа, откуда не ждал. Как по маслу боль расползается из маленького эпицентра по всему телу, становится жарко, не хочется двигаться. А надо, и так будет всегда – всегда будет надо, просто надо, если хочешь выжить, если хочешь дожить то, что тебе положено, да не умереть раньше сроку. И почва уползает из-под ног, те зыбучие пески, которые минуту назад были твёрдым асфальтом. И нельзя будет ничего сказать, ибо снова тебя не услышат, ибо снова не захотят слушать, уйдя в свои сети, насмехаясь над тем, кто говорит.
– А-а-а-а-а!!! Спа-а-а-асите-э-э-э!!!
Плюх, щёлк. Застёжки на руках и ногах, а кресло удобное, тут даже поспать можно.
– Ну-с, продолжим. Вы вообще как, уколов не боитесь?
– Боюсь… доктор… ещё с детства.
– А, ну так это ничего, сейчас вот кольнём вот так вот.
– Ай!
– Не больно, не больно. Вот уже и всё. Осталось только подождать немного, и снова поколем, но вы уже не почувствуете. Не закрывайте рот.
Прошло 15 секунд как во сне. Видимость заволокло белой пеленой, но мышление всё ещё было чётким и местами острым. Доктор снял с блестящего подноса длинный шприц с тонкой иглой и быстро ввёл ему в десну, после чего стал медленно вращать по часовой стрелке. Таким образом, было произведено несколько уколов во всю полость рта; доктор удовлетворённо достал опустошённый шприц и шваркнул его об поднос. За окном проскрежетал гудком паровоз.
Шли минуты, длинная стрелка на настенных часах ползла как гусеница махаона. Снаружи потянуло дымом, жгли пластмассу и ещё что-то вонючее с чёрным копотным дымом.
– Что-нибудь чувствуете, больной?
Он хотел ответить, он давно хотел сплюнуть – во рту было тепло и влажно от слюны, но он не мог без разрешения доктора. Горло не слушалось, тепло быстро переходило в жжение, он более не понимал – двигаются ли мышцы у него в горле. Вкусовые рецепторы тоже отказывались работать, весь рот был как после множества укусов пчёл, язык не ворочался.
– Очень хорошо. Значит, можно и приступать к делу. Вы знаете, я ведь очень хороший дантист. Да. Мне даже чуть диплом не дали, но я сам отказался – послал их институт к чёртовой бабушке подальше и ушёл практиковать на людях. А знаете, почему? Да потому, что люблю я свободу, а так бы меня этот диплом сковывал, на что-то настраивал и обязывал. А так я свободен и могу работать без напряга.
Свет в лицо и другой голос вещает железным загробным тоном. Мне плохо, меня сейчас стошнит.
– Давно вы с ним знакомы? При каких обстоятельствах познакомились? Отвечайте!
Заморозка работает хорошо – язык и нижняя челюсть отнялись полностью, ужасно хочется спать. За пару часов сна убил бы, да ещё лампа светит, потеть заставляет. Духотища.
