Первый ударом ноги впечатал маленького мопса в стену, тот даже не успел взвизгнуть, а второй одним быстрым движением вынул из кармана заточку и воткнул её ей в грудь по рукоятку. Она хотела закричать от боли и неожиданности, из горла вырвался сдавленный хрип, ноги подкосились, и она упала на холодный бетонный пол. Первый тут же наклонился и стал шарить у неё по карманам, и вскоре обнаружил ключи от дома. При этом он радостно вскрикнул и побежал открывать дверь. Второй всё это время стоял молча, пристально глядя ей в глаза; при вскрике своего товарища он очнулся, врезал ей в живот ногой и пошёл за первым.
Она лежала молча, отрывисто вдыхая и выдыхая воздух, успевший пропитаться запахом крови. Боли больше не было, и не было больше страха. От того места, куда был воткнут нож, по всему телу разливалось тепло и успокоение. Она видела, как эти двое быстро ходят мимо неё, вынося из квартиры аппаратуру и ценности, видела, но не могла позвать на помощь, да уже и не хотела. Наступало успокоение. Рядом лежал пёс, уже успокоившийся навсегда, ему не было дано ощутить то, что ощущала сейчас она.
А потом они вернулись, закрыли дверь и положили ей обратно в карман ключи, предварительно обтерев их об её же куртку. После чего они стали бить её ногами в грудь и по голове. Но ей не было больно, не было страшно, ей было хорошо, она думала о чём-то хорошем, о чём-то таком, чего не могла уловить. Перед ней появилось лицо мамы, оно улыбалось, потом стали появляться лица папы, дяди, недавно умершей бабушки, появилась вся родня. И каждый улыбался и говорил что-то доброе, радостное, и на лице её появилась улыбка. А потом она закрыла глаза. И всё стихло.
В комнате было темно и довольно жарко. Все окна были закрыты очень плотно, настолько плотно, что не пробивался ни один луч света, чтобы можно было оценить обстановку. Пол был устелен толстыми и чрезвычайно мягкими коврами, – он чувствовал это ногами через мягкие тапочки. Сам он сидел, видимо, в кресле, а по бокам от него стояли тумбочки с резьбой.
Как раз когда он вспоминал, каким образом он мог здесь оказаться, позади послышался скрип двери, а затем глухой удар. В комнату кто-то вошёл, он слышал его или её дыхание, слышал цокающий звук шагов и тихое обрывистое шуршание одежды. Кто-то прошёл в метре от его головы, но он смог ощутить исходящее от этого кого-то тепло и еле уловимый тонкий аромат. Кто-то остановился перед ним метрах в двух и, судя по звуку, сел.
– Здравствуйте, товарищ… мистер… господин… Впрочем, как вам будет угодно, это не суть важно и не отражает главного. Но всё же, если вы желаете какого-то особенного обращения к вам, скажите, я не хочу, чтобы у нас сходу появились недопонимания, – нараспев сказал человек мужским голосом с небольшой хрипотцой.
– Друзья обращаются ко мне по имени. Ну а ко всем остальным я отношусь дифференцированно. В частности сейчас можно подобрать что-нибудь нейтральное, например, гражданин.
– Прекрасно, гражданин Евгений. Если разрешите, я буду называть вас просто Женей. И вас прошу не относиться ко мне предрасположено с негативом, зовите меня просто Сати.
– Немного женское имя, – усмехнулся Женя.
– Да, я с вами согласен, моё имя звучит по-женски в вашей культуре. Однако прошу вас понять, – отшутился Сати, – что это лишь уменьшительно-ласкательное. Я из далёких от вас мест, хотя и имею прямое отношение к вашей стране. Но там, где я жил, и куда периодически наведываюсь, моё имя звучит довольно длинно, и подчас даже мои друзья не в силах произнести его правильно.
– К моей стране? – удивился Женя.
– Ну, не лично к вашей. Но я бывал в различных странах, профессия обязывает, и я по-своему с симпатией отношусь к каждой культуре, к каждой стране и к каждому человеку в отдельности.
– Хм, – на секунду задумался Женя, – то есть, если я вас правильно понял, вы говорите, что любите всех? Простите, хотя мы с вами знакомы лишь пару минут, я вижу в вас человека далеко не глупого. Как вы можете говорить о всеобщей любви?
– Я не говорю о всеобщей любви, – поспешно ответил Сати, – равно как и о всеобщей ненависти. Любовь – это боль, а ненависть – это любовь.
