…Я сажусь за компьютер. Завтра придет мой дьявол-хранитель Борис Гамов. Ему обещан текст, я сделаю для него текст. Это будет хороший текст. Именно Гамов соблазнил меня регулярно работать за деньги и ради комфортного чувства: публикуют, публикуют, ух ты! Несколько лет назад я занимался планомерным отсеканием контактов с внешним миром. Гамов – беспокойный и брутальный контакт. Очень неудобный, громкий, уверенный и несмирный. Но я пишу. Надо же чем-нибудь заниматься, я и пишу. Я пишу очень давно. Фактически, сколько себя помню. То, что я писал всегда, и пишу сейчас только для себя, невнятно и хаотично. У меня в изголовье стоит большая пушистая игрушка – полосатый глазастый кот с изумительным хвостом. Я люблю кота больше Лиды, больше родителей, даже больше себя самого. Бывает, я обнимаю его и плачу. Кот напоминает об одном древнем слое моей биографии, сладчайшем и непоправимо утраченном. В позапрошлом году я написал роман «Мяу». В нем с какой-то неприятной отчетливостью, даже с какой-то подозрительной близостью к тривиальной традиции показано, насколько игрушечный кот лучше обеспечивает состояние внутреннего комфорта, чем настоящий. Рукопись читал Гамов, те, кому он ее показал, Лида и один пустотник. Двое последних, кажется, кое-что поняли и даже манифестивровали сердечную склонность к тексту. У обоих теперь есть копии рукописи. Этого признания для меня достаточно. Даже избыточно (хватило бы и одного человека). Полагаю, больше никому роман не нужен; признаться, я и не рассчитывал, что этот текст кто-нибудь поймет.
Я был в полной уверенности, что никто и никогда меня не напечатает. Это меня вполне удовлетворяло. Тихо графоманствую в свое удовольствие, мирно дилентантствую. Не кормиться же этим! От Гамова я тогда активно избавлялся и почти избавился. Но у меня осталась книга некоего Б.Дикштейна «Портреты русских монстров постмодерна», каковую книгу Гамов дал мне почитать. Затем у нас произошел контакт, спланированный мною как последний. Почти покинув убежище, этот суетливый тип ухватил со стола листочек с семью абзацами. Помнится, я вволю порезвился на малюсеньком семиабзацном пространстве, представляя Б.Дикштейна громким, незамысловатым человеком. Гамов быстренько пробежал глазами и предложил: мол, старик, я попытаюсь пристроить в «Метатекст» или в «Новое литературное обозрение», или в «Литературную жизнь Москвы», или в «Венок аутсайдеров»… словом, гонорар пополам. И смотрит с эдакой надеждой. Тогда эта идея показалась мне ужасно забавной. Похмыкав, я согласился. Через месяц он пришел, неся лицо, исполненное четкого потрясения. Мол, старик, ты не представляешь, тебя взяли везде… Вот деньги, давай еще. Вот про то давай. И про вон то. Деньги носит исправно, не забывает об авторских экземплярах; словом, из отвратительной коммуникации вышел превосходный литературный агент. Мы контактируем раза два в месяц. Я для него – несушка золотых яиц. Он даже научился подлаживаться ко мне. Стал не таким громостремительным, вихри уже не исходят от него при движении по моим комнатушкам. Уважает и бережет. Как лестно! Простите мне это поверхностное тщеславие – оно представляет собой декорацию внутреннего комфорта.
Мои «внешние» тексты (статьи, рецензии) – нарасхват. Мои «внутренние» тексты (в них-то действительно есть какая-то трепетно-расплывчатая искра смысла) Гамов дважды где-то показывал после моих многонастойчивых просьб и боится их теперь, как чумы. Мол, старик, непроходимо. Можно испортить себе имидж растусованного критика, останемся на бобах. Мол, фильтруй запросы. Я, конечно же отступился, хотя и не перестал эманировать подлинные, «внутренние» тексты. Просто больше не пытаюсь вытолкнуть их наружу, за пределы убежища. Их ведь почитали, а двое даже их прочувствовали. Чего ж еще?
Однажды Гамов вывел меня в свет. Тогда я уже и вправду был известным критиком. Точнее, мне сказали (говорили многие, во всяком случае, больше одного, и, по всей вероятности, больше двух, а понял я это из слов одного-единственного человека – Гамова), что я известный критик. Я принял за истину, что я известный критик, потому что это высказывание было источником для приятных ощущений. Так вот, однажды Гамов мне сообщил: тебя, мол, старик, не существует. Ты не являешься реальностью. Для меня это был сложный и довольно забавный вопрос, если угодно, повод к интеллектуальной игре в виде вычурной карусели… Скажем, если сразу миновать тривиальное вступление о том, что есть реальность и можно ли пользоваться субстанциальными определениями сути этого понятия, то набредаешь на экзотическое чувствование: действительно, я – не реальность, а процесс наблюдения из какой-то бесконечно внешней точки за траекторией перемещения некоего объекта в пространстве и времени; названный объект идеально вписывается в суждение наблюдателей, полностью погруженных в реальность
