— Фокс, все собрались? Отлично. А теперь, друзья, послушайте меня.
Филип Астлей сжал и разжал кулаки, чтобы умерить внутренний недовольный ропот.
— Мальчики и девочки, прежде всего я бы хотел поздравить вас с успехами — с заметными успехами. Я даже могу сказать, что этот сезон в конечном счете станет одним из лучших. С точки зрения профессионализма и успеха у публики к нам не может быть никаких претензий.
А теперь, друзья, я хочу поделиться с вами новостью, которая касается всех нас. Как вам известно, времена нынче нелегкие. Я бы сказал, опасные времена. Революционные времена. Этим летом нарастали волнения во Франции, верно? Так вот, добрые цирковые люди, вполне возможно, что они приближаются к своему кровавому апогею. Может быть, кто-нибудь из вас уже слышал сегодняшние новости из Парижа: сообщается, что убито около двенадцати тысяч человек. Двенадцать тысяч роялистов, друзья. Людей, преданных королю и его семье! Людей, вроде вас и меня! Не двенадцать. Не двенадцать сотен — двенадцать тысяч! Вы представляете, сколько это? Столько собирает наш цирк за двенадцать вечеров, сэр.
Он посмотрел на певца, мистера Джоханота, который пожирал его широко раскрытыми глазами.
— Представьте себе, дамы, зрителей на двенадцать наших залов, собравшихся на улице.
Филип Астлей повернулся к группе белошвеек, хихикавших на своих местах и застывших, когда он обратил на них свой взгляд.
— Они были безжалостно убиты: мужчины, женщины, дети, — все без разбору. Им перерезают горло, вспарывают животы, их кровь и внутренности на дороге Вестминстерского моста и Ламбет-марш.
Одна из девушек расплакалась, за ней последовали и две другие.
— Что ж, плачьте, — сказал Филип Астлей, заглушая их рыдания. — Подобные действия вблизи наших берегов прискорбно угрожают всем нам. Прискорбно, дорогие коллеги. Заключение под стражу короля и его семейства — это вызов нашей собственной королевской семье. Смотрите и рыдайте, друзья. Это конец неведения. Англия не может сложа руки смотреть на этот вызов нашему образу жизни. Не пройдет и шести месяцев, как мы начнем войну с Францией — так подсказывает мне мой опыт кавалериста. Попрощайтесь сегодня с вашими отцами, братьями и сыновьями, потому что они скоро, возможно, отправятся на войну.
Во время последовавшей паузы, сделанной Астлеем, чтобы его слова лучше дошли до слушателей, раздраженные взгляды и ворчание уступили место скорбным выражениям лиц и тишине, нарушаемой лишь всхлипами со скамейки, на которой сидели представительницы костюмерного цеха.
Томас Келлавей в удивлении оглянулся. О революции во Франции в лондонских пабах говорили, конечно, больше, чем в «Пяти колоколах» Пидлтрентхайда, но он никак не думал, что это может коснуться лично его. Он бросил взгляд на Джема, которому только-только исполнилось тринадцать. Его сын еще был слишком молод, чтобы стать пушечным мясом, но вполне взросл для того, чтобы опасаться армейских вербовщиков. Как-то раз Келлавей собственными глазами видел действия вербовщика в одном из ламбетских пабов: тот уговорил легковерного юнца, пообещав несколько пинт пива задарма, после чего силой отвел его в ближайшую казарму. Томас подумал, что Томми в первую очередь стал бы объектом внимания вербовщиков. Он должен был бы беспокоиться о Томми, а не о Джеме. Но, с другой стороны, будь Томми жив и представляй интерес для вербовщиков, они по-прежнему были бы дружным, любящим семейством, в безопасности обитающим в Пидл-Вэлли, вдали от путей вербовщиков. Томас и не думал о такой напасти, когда вместе с женой принимал решение перебраться в Лондон.
— Я прибег к измерению количеством нашей публики, — продолжил Филип Астлей, и Келлавей отогнал волновавшие его мысли и стал слушать. — Актеры всегда должны быть чувствительны к настроениям зрителей. Чувствительны, мои друзья. Я прекрасно осознаю, что хотя публика и желает быть в курсе событий, происходящих в мире, но в амфитеатр они приходят, чтобы забыться — чтобы посмеяться и насладиться небывалыми чудесами, которые происходят у них на глазах, чтобы на один вечер выкинуть из головы заботы и опасности мира. Этот мир, — он обвел зал рукой, охватывая арену, сцену, места для зрителей в партере и на балконе, — становится их миром.
