– Что вы имеете в виду?
– Вас ведь могут загнать в тупик? Или подвести к тому, что не имеет отношения к теме репортажа.
Аннабелла пожала плечами:
– В принципе так почти все время и бывает. Всегда записывают больше, чем необходимо. Из всего, что я когда-либо записала на камеру, я использовала в репортажах менее одного процента. Для этого и существует процесс монтажа.
– Кроме того, – ехидно заметила Териз, – это все должно пройти контроль специалистов ВОИ.
– Конечно, они просматривают мои репортажи. Стандартная процедура. Но это не контроль. Они вносят предложения, но не контролируют то, что мы делаем.
– В самом деле? – с сомнением спросила Териз.
– В самом деле, – решительно заявила Аннабелла. – Вы ведь слышали о свободе прессы, не так ли?
– Господи боже, вы и вправду в это верите, да?
– Вы должны извинить Териз, – быстро произнес Лебниц, прежде чем Аннабелла успела ответить. – Она в плохом настроении примерно с две тысячи двадцать девятого года
Териз покраснела.
– Извините Моне, но…
– Все в порядке. – Немного подумав, Аннабелла решила выдать часть личной информации в надежде, что это поможет присутствующим увидеть в ней человека, а не репортера «Дабл-Ю-Три-Эн». – Я к этому привыкла. В своем родном городе я даже вынуждена пользоваться маскировщиком.
Патель спросил:
– А что это такое?
Один из мужчин добавил:
– Это случайно не те штуки, которыми раньше пользовались нодцы?
– Именно. Это устройство, меняющее внешний вид человека. Оно накладывает на лицо голограмму, и вы выглядите иначе. Братство использовало его, чтобы обмануть системы видеонаблюдения в те времена, когда это было чуть ли не единственное средство безопасности.
Лебниц снова тихонько засмеялся:
– Меня изумляет, что в прежние времена, когда можно было запросто менять внешность, людей не грабили какими-нибудь изощренными способами.
– Да, я тоже не могла поверить, когда мой босс сказала мне об этом. Но сейчас такая штука настоящая находка для меня.
– Зачем она вам нужна? – резко спросила Териз.
– Потому что люди знают меня в лицо. Они видят меня в своих квартирах и офисах, и я вызываю у них ассоциации с репортажами, которые делаю. И, если репортаж им не нравится, они обвиняют меня. – Они также ассоциировали ее с репортажами, которые им нравились, что, в свою очередь, также вызывало определенного рода преследования, но Аннабелла подозревала, что ее аудитория не слишком это оценит. – Поэтому, появляясь на людях, я пользуюсь маскировщиком, чтобы меня не узнали.
– Неужели вам не хочется, чтобы вас узнавали? – В голосе Териз слышалось ехидство.
Не желая, чтобы ее поддразнивали, Аннабелла ответила:
– Я люблю ездить на работу и обратно домой спокойно. Ходить по магазинам и есть так, чтобы меня не тревожили.
– Мне кажется, – произнесла Териз, – если ваша профессия связана с появлением на публике, вам следует смириться с тем, что вас «беспокоят», – это часть вашей работы.
– И когда работаю, я отношусь к этому нормально, Я никогда не пользуюсь маскировщиком на работе, Териз.
По выражению лица Териз Аннабелла поняла, что допустила тактическую ошибку, обратившись к ней по имени. Но как еще к ней обращаться? Мэр, самый важный человек из присутствующих, нормально относился к тому, что его называют Моне, с чего бы этой женщине беспокоиться из-за таких пустяков?
Аннабелла продолжила:
– В частной жизни я предпочитаю сохранять анонимность. Как и все остальные люди.
– Но ведь вы не такая, как все, верно? – спросила Териз явно враждебным тоном. – Вы репортер «Дабл-Ю-Три-Эн», публичная фигура. Вы думаете, кто-либо из нас пытается скрыть от общественности, кто он такой? Вы что, совсем охренели и думаете, что кто-нибудь из нас может быть «не на работе»?
Все за столом напряглись, когда Териз выругалась. Хотя на «Дабл-Ю-Три-Эн» не были введены ограничения подобного рода, так обычно никто себя не вел. И действительно, Аннабелле хватило бы пальцев на руках, чтобы сосчитать количество раз, когда кто-либо ругался на экране, и все те люди в тот момент были особенно эмоциональны.
«И Териз тоже», – подумала она.
Раньше Лебниц спокойно относился к выпадам Териз и не запрещал ей говорить, но произнесенное перед камерой слово «охренели» заставило его встать.
