– Я устала! – произнесла она громко.
Ее собственный голос словно составил ей компанию. Она повторила почти умиленно:
– Боже! Как я устала!
Смертельно устала. Устала до такой степени, что была готова усесться у любого порога – где-нибудь на улице, на платформе вокзала – и предоставить событиям идти своим чередом.
Она была толстой. Она ощущала себя чудовищно толстой, ей приходилось таскать, передвигать всю эту рыхлую плоть, вызывавшую у нее отвращение; она не признавала в этой плоти себя.
Толстый бочонок!
Нет! Только не это! Она не должна больше думать об этом, иначе у нее пропадет вся решимость.
Ночь волнами проникала в окно, вызывая у нее страх, но сил, чтобы встать и повернуть выключатель, не было; она продолжала сидеть, охваченная душевной болью, и убаюкивала эту свою боль, подобно тому как пытаются перехитрить ноющий зуб. Она была сама себе противна не только из-за двух стаканчиков, выпитых в Пуатье. Она испытывала стыд от своего пребывания здесь; оттого что вернулась сюда – в ожидании чего? С надеждой на что?
Боль внутри не проходила, и она сжала левую грудь рукой, почувствовав от этого разливающееся тепло и покой; в конце концов ее охватило ощущение чуть ли не неги; капли влаги скопились под ее закрытыми веками, в то время как она, с непроизвольной гримасой человека, собирающегося заплакать, повторяла уже другим голосом:
– Как же все-таки я устала!
Она так и уснула в кресле, без снотворного, и когда внезапно проснулась, шум отеля уже почти сошел на нет. Она включила свет и в резком свете лампы посмотрела на свои часы.
Было десять минут десятого. Ей захотелось есть, да так сильно, что она колеблющейся, словно виноватой походкой спустилась вниз и проскользнула в обеденный зал; половина ламп там было уже погашено, и две женщины расставляли столы для завтрашнего утра.
Она по привычке шла бесшумно, потому что, несмотря на свою полноту, сохранила легкую походку, а еще потому, что испытывала смущение. Она подошла к одной из официанток в черном платье и белом переднике; та повернулась, удивленная ее появлением, уставилась на нее и через мгновение воскликнула:
– Жанна!
И добавила, словно желая получше убедиться:
– Жанна Мартино!
Они смотрели друг на друга так, словно желали спрятаться; так же они смотрели в монастырской школе, остерегаясь неожиданного появления наставницы.
– Ты узнала меня?
– Да, сразу же. А что? Ты разве меня не узнала?
– Узнала. Ты дочка Отю. Не помню только твоего имени.
– О-о, над ним достаточно поиздевались – Дезире! [1] А ты что здесь делаешь? Приехала повидать своего брата? Жанна не посмела спросить: "Он еще жив? " Она сказала:
– Он там?
– Разумеется. Совсем недавно его даже чуть было не избрали мэром. Если бы не история, произошедшая в самый последний момент...
Она вдруг поняла, что обе они стоят в обеденном зале и что одна из них – клиентка, а другая – официантка.
– Тебе что-нибудь нужно? Ты остановилась в отеле?
– Да. Я не обедала и проголодалась.
– Я сейчас все устрою. Правда, уже слишком поздно, чтобы предложить полное меню. Счет, разумеется, тебе выставят по карточке меню. Тебя это не пугает?
– Нет.
– Ты лучше садись здесь, потому что у нас не хозяйка, а ведьма. Она, знаешь ли, из тех людей, что приехали из Парижа, чтобы взять дело в свои руки. Но всем ясно, что они в нем не разбираются. Что тебе принести поесть?
– Что хочешь.
– Ростбифа не осталось, могу принести ветчины и картофельного салата. Если ты хочешь супа... Предупреждаю: он не больно-то хорош. Ты знаешь об аварии, в которую попал Жюльен?
Не поняв, Жанна чуть было не повторила имя. Потом она вспомнила, что у нее есть племянник, чье имя она забыла; он, должно быть, уже стал взрослым.
– Бедный мальчик, – продолжала Дезире. – Он ведь был лучшим в семье. Извини...
– Ничего, продолжай.
– Убиться так глупо, в месте, которое он хорошо знал, где месяца без аварии не проходит... На повороте, у Повешенного волка, ты знаешь, сразу за мельницей!.. И жена его была с ним в машине... Чудо, что у нее не случился выкидыш... Ребенок родился до срока, но врачи в Пуатье выходили его... А ты не знала?
