Тетрадь первая - страница 13

— Письмо к С. —

Мой Сереженька! Если от счастья не умирают то — во всяком случае — каменеют. Только что получила Ваше письмо. Закаменела. — Последние вести о Вас, после Э<ренбурга>, от Аси: Ваше письмо к Максу. Потом пустота. Не знаю, с чего начать. — Знаю с чего начать: то чем и кончу: моя любовь к Вам. Письмо через Э<ренбурга> пропало — Бог с ним! я ведь не знала, пишу ли я кому-нибудь. Это было

(В тетради — неокончено)

Дальше беловики Георгия (О, всеми ветрами…)

(Стихи: В сокровищницу полунóщных глубин [42], Возвращение Вождя, А девы — не надо [43], и С чужеземного брега, не вошедшее в Ремесло. А впрочем: С чужеземного брега — раньше, до письма, очевидно вписано спустя, для памяти, на первое свободное место, — ибо (всё красным) — лиловым чернилом:)

С чужеземного брега иль с облака

       слышишь — слышь:[44]

Через

Тем же голосом спящим тебе отвечаю: да!

С чужеземного брега иль с облака

       смотришь — видь:

За изменой измена — кольца не сумела чтить

Но одно уцелело: мужская морская честь:

Тем же голосом медным тебе отвечаю: есть!

С чужеземного брега иль с облака

В благовещенский день мой, под

Устремив свою душу как птицу в пролет окна

Тем же голосом льстивым

(Очевидно — конец июня 1921 г.)

Я, седая бродяга…

(Тогда — не седая, но я всегда опережаю:

Тот чьи следы — всегда простыли,

Тот поезд, на который — все

Запаздывают…) [45]

…Каждый врозь и все дыбом

Под рукой нелюбимой.

Каждый вгладь и все долу —

Под любимой ладонью.

Аполлону на лиру

Семь волосиков вырву

С легким привкусом дыма,

С легким привкусом тмина…

Аполлону — на струны,

Птицелову — на сети…

(3-го июля 1921 г.)

(Стихи. Жив и здоров! — Под горем не горбясь — Команда, вскачь! [46] — в последнем варианты:)

Спокойною рукою оправил китель

Команда: вплавь!

Пятидесяти кораблей Предводитель —

Георгий, правь!

и еще:

Спокойной рукою

Команда: вплавь!

Чтоб всем до единого им под портик

Софийский — правь!

Сны:

Лунная ночь. Южный большой город. Идем с Алей мимо вечернего празднества, очевидно морского корпуса. Костры — и под луной — некий торжественный церемониал. Церемониал в юморе. Похороны не-умершего (нарочные) — куплеты на заунывный лад — золотые треуголки под луной — маниакально-марионеточная точность движений: всё преувеличенно-в лад. Припев: — «А мы еще так можем — и так можем — и так можем…» (соответствующая замедленная жестикуляция). Торжественный гротеск. Обряд. Сворачиваем в сторону, я — Але: «Зрелище явно-беззаконное и контрреволюционное: кортики, треуголки…» И — обомлеваю: — Аля! Перед глазами арка красного кирпича, старая, довременная какая-то, красная даже под луной. [47] Какой-то проход. И в арке, шагах в двадцати — татары. Четверо: белые балахоны, войлочные белые цилиндры, неподвижность. Один манит рукой: — «Красавица! Скажи мне!» В голосе и жесте — зазывание. Отступаем (медленно, как в жизни, когда боюсь). — «Так дочку нам свою оставь!» Чувствую в Алиной ладони ее бьющееся сердце. Крутой поворот, бежим. Женщина в пестром платке — трава — развалины. Мы здесь не шли, но бежим обратно. — «Татары!» Женщина, по инерции, еще несколько шагов — и, услышав! поняв! — падает. Бежим. Каменный ход под сводами. Бежим. Али не чувствую, только рука ее. Каменный топот татар. Ход сначала вниз, потом подымается, и снова вниз и вновь подымается, — и снова — и снова. Наконец понимаю: мы топчемся на одном месте! <Пропуск одного-двух слов>! Из последних сил — в бесчисленный раз — и — в боковую дверку и — на пол. Ванная детского приюта. Аля почти что без дыхания. Забиваемся в угол, на пол. Аля, одними губами: — «Умереть!» Сидим на полу. Окно: матовое. За ним — лестницей — тени подымающихся детей. Выжидаем. Тени — дальше. Но татары могут свернуть. Я — Але: — «Идем!» Она, с полузакрытыми глазами, в изнеможении: — Умереть. Беру за руку, молнией по лестнице. У закрытой двери — дама. — «Ради Бога — пустите — татары…» Она, не удивляясь: — Нельзя. — Куда-нибудь, хоть на полу… Я дочь профессора Цветаева, у меня билет Союза… Смягчается, ведет вверх. Приветливая клетушечка — débarras