— Как ты думаешь, он может стать замечательным человеком?
Тут голос дяди наконец-то сделался погромче:
— Доченька, прежде я бы все-таки хотел узнать, кого ты называешь замечательным. Ведь можно быть замечательнейшим человеком, и это никому не будет заметно, я имею в виду глаза людские… замечательнейшим в глазах Божьих.
— Я именно так и понимаю это слово, — сказала Алиса.
— Ну а к тому же… разве можно знать заранее? Он еще так молод… Разумеется, у него прекрасные задатки, но одного этого недостаточно…
— Что же еще нужно?
— Что я могу тебе ответить, доченька? И доверие нужно, и поддержка, и любовь…
— А что ты называешь поддержкой? — прервала его Алиса.
— Привязанность и уважение к любимому человеку… чего мне так не хватало, — с грустью ответил дядя; затем голоса окончательно стихли вдали.
Во время вечерней молитвы я все терзался своей невольной бестактностью и дал себе слово завтра же признаться кузине. Возможно, к этому решению примешивалось и желание узнать что-нибудь еще из их разговора.
На следующий день в ответ на первые же мои слова она произнесла:
— Но Жером, ведь подслушивать — это очень дурно. Ты должен был нас предупредить или уйти.
— Уверяю тебя, я не подслушивал… просто я нечаянно услышал… Вы же проходили мимо.
— Мы шли очень медленно.
— Да, но слышно было очень плохо. А потом и вовсе ничего… Скажи, что тебе ответил дядя, когда ты спросила, что еще нужно?
— Жером, — рассмеялась она, — ты же все прекрасно слышал! Просто тебе хочется, чтобы я это повторила.
— Уверяю тебя, я расслышал только первые слова… когда он говорил о доверии и о любви.
— Потом он сказал, что нужно еще много всего другого.
— А ты что ответила?
Она вдруг посерьезнела:
— Когда он сказал, что в жизни нужна поддержка, я ответила, что у тебя есть мать.
— Ах, Алиса, ты же знаешь, что она не всегда будет со мной… Да и потом это совсем разные вещи…
Она опустила глаза.
— Он мне сказал тоже самое.
Весь дрожа, я вязл ее за руку.
— Чего бы я ни добился в жизни, знай, что это ради тебя одной.
— Но, Жером, я тоже могу когда-нибудь покинуть тебя.
Всю душу вложил я в свои слова:
— А я не покину тебя никогда!
Она слегка пожала плечами:
— Разве у тебя не хватит сил, чтобы идти вперед одному? Каждый из нас должен прийти к Богу самостоятельно.
— Нет, все равно только ты укажешь мне верный путь.
— Зачем тебе понадобилось искать другого проводника, кроме Христа?.. Неужели ты думаешь, что мы сможем когда-нибудь стать ближе друг к другу, чем тогда, когда, забывая один о другом, мы возносим молитву Богу?
— Да, чтобы он соединил нас, — перебил я ее, — только об этом я и молю его утром и вечером.
— Разве ты не понимаешь, что бывает единение в Боге?
— Понимаю всем сердцем! Это значит, забыв обо всем, обрести друг друга в поклонении одному и тому же. Мне даже кажется, что я поклоняюсь тому же, что и ты, только ради того, чтобы обрести тебя.
— Значит, твоя любовь к Богу небезупречна.
— Не требуй от меня слишком многого. На что мне небеса, если я не смогу обрести там тебя.
Приложив палец к губам, она произнесла с торжественностью в голосе:
— Ищите прежде царства Божия и правды его.
Передавая сейчас тот наш разговор, я понимаю, что он покажется отнюдь не детским тому, кто не знает, сколько нарочитой серьезности вкладывают в свои разговоры некоторые дети. Но и что из того? Неужели же сейчас я стану искать какие-то оправдания тем словам? Ни в малейшей степени, так же как не собираюсь приглаживать их, чтобы они выглядели естественнее.
Оба мы раздобыли Евангелие в латинском переводе и уже знали наизусть целые страницы. Алиса выучила латынь вместе со мной под предлогом помощи брату, но я-то думаю, что она просто не хотела отставать от меня в чтении. И я, как следствие, отныне увлекался только теми предметами, про которые я точно знал, что они заинтересуют и ее. Если это и стало чему-либо помехой, то уж, во всяком случае, не моему рвению, как можно было бы предположить; напротив, мне тогда казалось, что она с легкостью опережает меня во всем. Просто дух мой избирал себе путь с постоянной оглядкой на нее, да и вообще все, что нас занимало тогда, все, что понималось нами под словом «мысль», чаще служило лишь предлогом к некоему единению душ, причем более изысканному, нежели обычная маскировка чувства или одно из обличий любви.
