— Я просто решила, что пока не хочу умирать, — ответила та. — Передумала. Хочу увидеть, как поместье станет прежним. Между прочим, как поживает ваша коттеджная мануфактура?
— Коттеджная мануфактура? — не понял Джастин.
Эмили улыбнулась:
— Деревенские женщины помогают мне готовить кремы и лосьоны на травах из садика. Мы добились некоторого успеха, и местные аптекари уже заказывают нашу продукцию повторно.
— Вам нужны рекомендации от светских людей, — заявил Джастин.
— Легко сказать. Но я застряла здесь с ребенком.
— Дайте мне образцы. Я покажу их лондонскому обществу. И можете рассказывать всем, что виконт Чарльтон мажет вашим кремом чирьи.
— Джастин, ты безнадежен! — воскликнула леди Чарльтон и засмеялась.
Строгая сестра тут же выгнала посетителей из палаты.
— Хотите чаю? — спросил Джастин. — Напротив есть кафе.
Пока они пили чай, Эмили пришла в голову мысль:
— Знаете, что я хотела бы выяснить? В суде, наверное, хранятся архивы прежних дел?
— Наверняка.
— Тогда я бы навестила отца.
— Вас интересуют старые судебные дела?
— Я хочу узнать о судьбе женщины, которая жила в моем коттедже много лет назад. Ее обвинили в убийстве, и я хочу узнать, повесили ли ее. Наши с ней судьбы очень похожи.
— Да. Женщину, которая жила в вашем коттедже, повесили. В деревне все знают.
Эмили замолчала. Выходит, Сьюзен не так повезло. У нее не было отца, который мог бы ее защитить.
— Но это случилось очень давно, — заметил Джастин. — Тогда вешали и за меньшее. Например, если кто-то посмотрел на корову, а та сдохла. В те времена было много разных интересных приспособлений. Раскаленные иглы, стул ведьмы…
— Стул ведьмы? Его использовали несколько веков назад!
— Да, около того. Ту женщину повесили за колдовство. В семнадцатом веке. Ее звали Табита.
— Табита Энн Вайз. — Эмили стало легче. По крайней мере, это была не Сьюзен.
В суде Эмили сказали, что судья Брайс на заседании, но она может оставить ему записку. Она написала о Сьюзен Олгилви и спросила, может ли он выяснить детали дела.
Потом они поехали обратно в деревню.
— Вы, наверное, вернетесь к друзьям, когда вашей бабушке станет лучше, — произнесла Эмили и немного смутилась, в ее голосе послышалась грусть.
— Да уж, я не могу слишком долго заставлять людей слушать их жалкую чушь вместо моей великой поэзии. — Он улыбнулся, но улыбка померкла. — Я вчера долго говорил с бабушкой. Она хочет восстановить фермы. Я сказал, что вряд ли справлюсь, но ее заботит, что ферма не приносит дохода, а земля не используется.
— Она хочет, чтобы вы управляли фермой? — Эмили ощутила прилив надежды.
Он кивнул.
— Когда дед был жив, там было великолепное молочное стадо.
— Я не советовала бы связываться с молочными породами, — сказала Эмили, — они требуют ухода и рабочих рук, а людей нет.
— Совсем забыл, что вы эксперт. — Он рассмеялся, но Эмили вдруг поняла, что он не шутит. — А что бы вы предложили?
— С овцами гораздо проще. Они не требуют присмотра, если не считать окота и стрижки. Неплохо было бы посеять что-нибудь на продажу. Что-нибудь, не требующее внимания. Что там за почва?
— Господи, откуда мне знать! Спросите у управляющего. Он все знает, но, к сожалению, он уже стар.
Они добрались до коттеджа.
— Вы присмотрите за бабушкой до моего возвращения? — спросил он.
— Конечно.
— Хорошо. Вы останетесь здесь? Если я стану фермером, мне понадобится помощь.
— Если вы не выгоните меня из коттеджа, я никуда не уеду. Разве что буду иногда навещать родителей.
— Как законный владелец Баксли-хауса, я обещаю вам, что коттедж останется за вами, пока вам этого хочется.
— Вы так добры. — На глаза у нее навернулись слезы. — Спасибо.
— Уверяю вас, я действую исключительно в собственных интересах. — Он замолчал, как будто хотел сказать что-то еще, но не решался, а потом все-таки добавил: — Кто же еще посоветует мне, что сажать? — Он осторожно коснулся ее руки: — До скорой встречи.
Эмили вернулась в коттедж, улыбаясь. Как писала Сьюзен в своем дневнике, сердце все же может исцелиться.
Два дня спустя из конторы ее отца пришло письмо. В конверте лежал протокол суда над Сьюзен Олгилви, состоявшегося в ноябре 1858 года. Защитник обвиняемой показал, что миссис Мария Тинсли использовала пудру для лица, содержащую мышьяк, и что у нее был порок сердца, вызвавший продолжительную болезнь и ставший причиной ее смерти.
