— Лодка, — прошептал он, — моя лодка! Честное слово, — сам себя убеждал он, вспомнив картину, которая мерещилась ему на последнем страшном уроке арифметики. Лодка, привязанная к кривому столбику, была спущена на воду точно так, как ему тогда представлялось, в той же самой бухте, поросшей осокой; Дюле почудилось, что его расталкивает Кряж:
«Ты спишь?» «Что?»
«Кендел тебя вызывает».
Дюла вздрогнул и отошел от окна.
Дядя Иштван уже не курил сигару, а, откинувшись, спал в углу, оглашая купе мужественным храпом.
Женщина умоляюще посмотрела на Дюлу.
Мальчик, твой дядя всегда так храпит?
Нет, не всегда, — признался Плотовщик. — Иногда еще громче.
Господи! Мой муж тоже храпит. Но это… такого храпа я никогда не слыхала.
Иногда он перестает, — успокоил ее Плотовщик, — иногда совсем перестает и спит тихо.
Женщина заткнула уши ватой, а лицо закрыла носовым платком.
— При свете не могу спать, — объяснила она.
Но, закрывшись носовым платком, как видно, вполне могла, потому что вскоре к храпу дяди Иштвана присоединились странные звуки:
— Пхюю… пхююю… пхюю…
Дюла огляделся по сторонам, разыскивая источник незнакомых звуков, и с удивлением обнаружил, что каждый раз, когда раздаются свистящие переливы, носовой платок на лице женщины колышется, как парус на ветру.
Плотовщик довольно непочтительно усмехнулся, потом подумал, что было бы неплохо почитать что-нибудь, но неизвестно, куда запаковала книги мама Пири.
«Ну что же тогда мне делать?» — спросил себя Лайош Дюла и, не получив ответа, сладко заснул, несмотря на фуканье незнакомой дамы и храп дяди Иштвана.
Он проснулся оттого, что дядя Иштван тряс его руку. В окно вливался прохладный ветерок.
— Малыш, лошади забрались в овес!
Дюла вскочил. Ни женщины, ни ее носового платка в купе не было. Не было даже вещей в багажной сетке.
— Не пугайся, наши вещи я уже передал в окно. Пошли, лошади зябнут.
Дюла еще не стряхнул с себя сна, и его туманные мысли не задержались на лошадях, которые то забираются в овес, то зябнут. Но как он узнал позже, когда пастух спит, лошади заходят в овес, на чужое поле, и поэтому пастуху нельзя спать; а если лошади зябнут, значит, кучер снял с них попону, им холодно, и надо скорей ехать.
Был туманный холодный рассвет. Лишь красноватые отблески, предвестники солнца, освещали верхушки тополей, и не только Дюла, но и тополя дрожали от холода.
— Подними воротник плаща. Тетя Нанчи и о тебе подумала. Тогда Плотовщик тоже подумал с благодарностью о тете Нанчи, потому что в широком плаще было тепло и уютно, а стук колес приятно убаюкивал мысли. За станцией потянулся небольшой лесок, а потом открылось бесконечное сверкающее зеркало спокойного зеленоватого озера Балатон.
Прибрежный камыш не шевелился, на тополе каркала ворона, и сердце Дюлы прониклось восторгом перед извечной красотой замечательного озера.
— Ты дремлешь?
— Нет. Я смотрю. Мне очень нравится.
Дядя Иштван положил руку на плечо мальчика.
— Тут ты не обманешься, не разочаруешься. Не говорит, но и не лжет; не обещает и все отдает; молчит и все же выражает больше, чем может сказать человек.
В маленькой бухточке большого озера чайки качались на легких волнах; эти белые птицы взлетали одна за другой ввысь, словно белые пушинки подхватывал ветер.
— Речные чайки.
— Говорят, они вредные, потому что едят рыбу. Дядя Иштван сердито махнул рукой.
— Пирожных они, наверно, не любят, да и откуда им взять их? Зато они уничтожают всех личинок, которые выбирает из земли плуг. У нас чаек называют снежными голубями. Новый закон запрещает их трогать. Умный закон, ничего не скажешь.
Повозка неслась навстречу заре, и Дюла радостно думал, что чаек уже нельзя уничтожать.
Холмы, что тянулись слева, остались позади, и теперь во всю ширь распахнулась равнина. Справа виднелась подернутая дымкой сверкающая даль Балатона, слева бесконечные камышовые заросли, поднимающиеся огромной стеной, и густой кустарник, а прямо впереди возвышался зеленый бугор.
— Там остров? — Дюла показал на лесистую возвышенность.
— Терновая крепость.
— Крепость?
— Когда-то там будто бы стояла настоящая крепость, но тогда это был остров. В те времена Балатон доходил туда, да ручьи нанесли ил в большой залив, и теперь вода обмелела, и все поросло камышом. Терновая крепость вряд ли попадала в руки врагов: ведь всякий, кто забирался в эти девственные заросли камыша, рад был унести ноги. Мне думается, в крепости укрывались здешние жители, бедный запуганный люд, а иногда и разбойники.
