В принципе, лицо у Владимира Васильевича было незлое и вполне могло сойти за дружелюбное, если бы не нахмуренный лоб и свирепый взгляд.
А, впрочем, взгляд его становился по-настоящему свирепым только когда взбалмошного ученого «доставали по-черному», как он сам любил говаривать в моменты крайнего возбуждения: «Вы меня уже по-черному достали, у меня от вас уже голова кругом».
Ручка противно скрипнула и оставила за собой бесцветный вдавленный след; закончились чернила. Грушницкий открыл верхний ящик стола и среди множественных обломков линеек и карандашей отыскал новый стержень.
Сквозь щель между неплотно закрытыми рамами ворвался порыв мокрого ветра. Август — месяц, вроде бы, летний, а на самом деле именно в августе зарождается осень: воздух наливается светлым золотом осеннего солнца, а небо наполняется глубокой бирюзой. Листы белой бумаги шевельнулись на столе, один взлетел с деревянной крышки, некогда покрытой лаком, а теперь вытертая руками до такого же лакового блеска, взлетел и ввернулся в воздух, остановившись под самым потолком. Отяжелевшие веки ученого сошлись вместе, многодневная усталость надежно склеила их, и взъерошенная голова упала на сложенные на столе руки.
— Владимир Васильевич!
В дверь постучали сильнее, с заметно намечающимся раздражением.
— Грушницкий, черт тебя побери! Ты чего там?..
Грушницкий с трудом разлепил резиновые веки, встал со стула, преодолев минутное головокружение, и направился к сотрясающейся под излишне настойчивыми ударами. Тихо щелкнул замок, дверь отворилась, и на пороге появилась приземистая фигура физика Щеголева.
— Здравствуй, Андрей, — сонно пробормотал Грушницкий. — Заходи.
— Куда заходи? — Щеголев подпрыгнул на месте и смешно дернул картофелеподобным носом. — Там установка накрылась!
— Чего? — взгляд Грушницкого моментально приобрел известную свирепость, а лоб сошелся над переносицей крутыми склонами морщин.
— Да вот так, — рассказывал Щеголев, едва поспевая за Грушницким в коридоре. — К тебе ночью два раза приходили, оба раза ты не открыл. Спал что ли?
— Спал, — бросил Грушницкий через плечо. — А что мне отдыхать, по-вашему, не надо? Скоро совсем сморите человека. Только и делай, что работай день и ночь. И так забыл, когда последний раз дома ночевал.
Грушницкий резко остановился, так что Щеголев влетел в него всем своим массивным корпусом.
— От меня, между прочим, — раздельно произнес Грушницкий, указывая пальцем в лоб Щеголева, для чего ему пришлось немного наклониться, — из-за этого жена ушла.
И рванул дальше, «с места в карьер».
— Ну, Володя, тебя же никто не заставлял, — оправдывающимся тоном бубнил Щеголев.
— А я никого и не виню. Просто хочу, чтобы хоть немного сами справлялись, а то как телята точно.
В воздухе запахло горелым металлом. Это, надо сказать, совершенно уникальный запах, такого нигде больше не встретишь. Разве что на металлургическом заводе, да и то… Не то это будет, не то. Там металл горит в огненном море расплавленной массы, а здесь в необъяснимых нормальным языком физико-химических реакциях. Зал был наполнен редким дымком, кольцами собирающимся в воздухе. Посреди зала, где еще вчера бушевал багровый вихрь, неуклюже громоздилась развалина из кусков сплавленных металлических плит и трубок. Хваленые экраны были разбиты и оплавлены. Несколько рабочих отковыривали расплавленное стекло от бетонного пола.
Видно, что установку разворотило взрывом и довольно сильным взрывом: на белоснежной стене темнело оплывшее пятно маслянистой жидкости, которая уже успела затвердеть в сухом воздухе.
Грушницкий оглядел груду металлических обломков, покрученных в жесткие спирали чудовищной мощью, скрывавшейся за толстыми стеклянными экранами. Десятилетний труд пропал, даже не удосужившись сломаться по-человечески: так, чтобы не отскребать его от пола. По крайней мере, чертежи остались и формулы замысловатые, выведенные поздно ночью в желтом свете настольной лампы.
Физик Щеголев сокрушенно покачал головой и отошел в сторону, отдавать распоряжения невесть откуда взявшимся практикантам.
— Вы хоть выключили его? — спросил вслед ему Грушницкий.
