- Наверно, ты тоже чертовски голодна?
Конечно же, он знал кафе тут неподалеку. Почему - конечно? Потому, что в тот день все складывалось само собой. Он не искал, не расспрашивал, не выбирал. И не было нужды с озабоченным видом изучать меню. Он угадывал мои вкусы, а официант угадывал его желания. В нем жила та радость, что сообщается другим без слов, и властность, которой покорялись все. Все покорялись ему; казалось, мы произвели переворот в маленьком ресторанном мирке, мы - двое скромных, нетребовательных жителей огромного города. Приветливость и дружелюбие звучали в его словах, и, согретые ими, люди наперебой старались ему угодить. А он будто излучал свет, и все они ощущали это - и тот, что наполнял вином наши бокалы, и тот, что подавал нам обед, и цветочница, продававшая фиалки, и уличный певец, которого поначалу хотели прогнать... Мы видели, как официант на бегу чмокнул в щеку буфетчицу.
- Это моя жена, - извинился он, проносясь мимо нас.
- А это - моя! - сказал Вилфред и вытер мне рот салфеткой, прежде чем запечатлеть на нем долгий поцелуй...
- Тебя здесь знают? - спросила я. Я не могла говорить ни о чем серьезном, - только о совершеннейших пустяках, лишенных значения. И то, о чем я спросила, тоже не имело значения, разве что ревность снова кольнула в сердце.
- Тебя знают! - весело ответил он. - Знают двух счастливых мошек...
- Мне всюду мерещатся скворцы, - сказала я, - противные скворцы!
- Мы шли на запад, - сказал он, - и солнце светило нам в глаза. Все от солнца...
Он заметил, что мы шли на запад. Подозрительность снова шевельнулась во мне. Значит, он сохранил ясность мысли, когда я вся была будто в тумане.
- Даже когда меня повезут на кладбище, я и то буду знать направление, сказал он. И я вспомнила его дар угадывать чужие мысли и чувства.
- После, - сказал он, - когда я буду провожать тебя домой, мы пойдем еще дальше на запад.
Я подумала: "Он проводит меня домой... сегодня вечером; неужто это все тот же день? Неужто это тот же самый день, когда я стояла перед зеркалом и пудрилась в коридоре английского пансиона на улице Президента Вильсона? Тот же самый день, когда я решила пойти на похороны - просто, чтобы присутствовать там, может, даже, чтобы увидеть Вилфреда, только, уж конечно, не для того, чтобы он увидел меня, и, уж конечно, не для того, чтобы встретиться с ним, а может, все же, чтобы встретиться с ним, поздоровавшись, выразить сочувствие и затем сразу уйти, ну, самое большее, минуту поговорить с ним у какой-нибудь могилы, в крайнем случае вместе пройти мимо памятников к выходу, все время сохраняя рассеянную отчужденность, - так обычно старые друзья вместе покидают кладбище после утраты... Неужто это все тот же день? И он сказал: "Домой"...
Мы вместе пошли "домой" - к дому, который уже был мной покинут, который - я это знала, скоро будет покинут, - как только он меня позовет. Я самостоятельный человек, артистка. Я была самостоятельным человеком, сколько себя помню. Но теперь вдруг утратила всю свою самостоятельность. И все же, когда он хотел было взять такси, у меня достало воли сжать его руку, чтобы удержать его, впрочем, он этого и ожидал. Он знал, что я люблю ходить пешком. Он сам любил ходить пешком. Мы с ним только и делали, что вместе ходили пешком в ту пору нашего первого знакомства. Как-то раз в парке, позади Ураниенборгской церкви, мы вдвоем любовались Северным сиянием, и оно будило в наших душах тоску. Он поцеловал меня, а когда кончился поцелуй, оказалось, что мы стоим по колено в снегу.
А потом - потом была одна грусть. Нет, разве? Мои успехи... я даже забыла о них. Каждый из нас в своей области понемногу шел в гору, и каждый оступался и падал. Только, пожалуй, я шла упорней, во всяком случае, ровнее его, потому что он оступался так часто...
Он сказал:
- Я был на твоем концерте.
- Я знаю.
- Ты видела меня?
- Я знала, что ты там. И что, тебе не понравилась моя игра?
- Ты робела. Какая-то скованность мешала тебе. В Лондоне ты была смелее.
- Я играла, как ученица.
- Кроме "Рондо". Тут ты осмелела.
- Да, я осмелела. Ты и это расслышал?
