Тем не менее я осмелюсь утверждать, что мы всегда охотнее симпатизируем чужой радости, если только нам не мешает зависть, чем чужому горю, и что наша симпатия к приятным чувствам гораздо ближе к тому, что испытывают люди под влиянием этих чувств, чем наша симпатия к тягостным ощущениям.
Мы бываем гораздо снисходительнее к неумеренному выражению скорби, полностью разделить которую не можем. Мы знаем, как трудно страдающему человеку сдержать свое чувство до такой степени, чтобы посторонние люди могли сочувствовать ему. Но мы вовсе не бываем так снисходительны к неумеренному выражению радости, потому что не верим, чтобы так же трудно было сдержать ее до таких проявлений, которым мы могли бы сочувствовать. Человек, который в крайнем несчастье умеет сдержать свою скорбь, заслуживает нашего восхищения; но мы едва удостаиваем похвалы человека, остающегося спокойным в случае полного счастья. Мы чувствуем, что расстояние несравненно больше в одном случае, чем в другом, между действительными ощущениями человека и сочувствием, вызываемым ими в постороннем свидетеле.
Что можно прибавить к счастью человека, пользующегося хорошим здоровьем, не знающего долгов и имеющего чистую совесть? Все, что судьба даст ему еще, будет излишне; а гордиться этим можно только из ребяческого тщеславия. Как бы то ни было, упомянутое положение может считаться естественным положением человека и, несмотря на нищету и испорченность, вызывающие столь справедливые жалобы, таково действительное положение большего числа людей. Поэтому все они без всякого усилия могут разделять радости тех, счастье которых перейдет за означенные границы.
Но если трудно прибавить что-либо к этой степени благополучия, то весьма нетрудно уменьшить его.
Промежуток, отделяющий высшую степень человеческого счастья от среднего уровня благополучия, весьма ничтожен, но расстояние между благополучием и крайней степенью несчастья громадно и может быть подразделено на множество степеней. Несчастье сильнее подавляет душу, нежели благополучие возвышает ее. Поэтому постороннему человеку несравненно труднее сочувствовать или соглашаться, так сказать, со страданием ближнего, чем с его радостью; ему придется удаляться от естественного и обычного положения, в каком он находится, гораздо далее в одном случае, чем в другом. Вот почему, если симпатия наша к страданию почти всегда сильнее, чем симпатия к радости, она тем не менее отстоит гораздо дальше последнего от ощущений, действительно испытываемых человеком.
Симпатизировать радости всегда приятно, и если только этому не мешает зависть, то сердце наше охотно отдается живым ощущениям этого сладостного чувства. Но скорбь мы разделяем неохотно и как бы против воли.
Когда мы следим за трагическим представлением, то мы, так сказать, боремся с вызываемым в нас сопереживанием. Мы уступаем только тогда, когда нет возможности противиться; но и тогда мы стараемся скрыть наши ощущения от взглядов посторонних. Если мы плачем, то стараемся скрыть наши слезы; мы опасаемся, чтобы люди, не разделяющие наших ощущений, не приняли их за слабость. Страдающие люди, несчастья которых вызывают наше сострадание, сознают, как нам тяжело сочувствовать их страданиям; вот почему они боятся и не решаются раскрыть перед нами свою душу. Они как бы гасят половину своей скорби; черствость, так часто встречающаяся в людях, заставила бы их сгореть от стыда, если бы они обнаружили страдания свои во всей полноте. Совсем иное бывает с человеком, охваченным радостью и счастьем. Он ожидает с нашей стороны полнейшего сочувствия, если нет повода к зависти; он не опасается открыть нам с радостным восторгом свое счастье, которому мы искренне готовы сочувствовать.
Почему же мы стараемся скрыть наши слезы перед посторонними людьми, но, не стесняясь, радуемся при них?
Мы можем иметь такую же основательную причину для одного душевного движения, как и для другого. И это потому, что мы знаем, что постороннему человеку приятнее разделить нашу радость, чем нашу скорбь. Мы всегда находим некоторое малодушие в жалобах, даже в случае самых жестоких страданий. Но человек, хвалящийся успехами, редко вызывает в нас тягостное ощущение. К тому же благоразумие побуждает нас сдерживать себя, чтобы не вызвать зависти, которая, как мы знаем, неизбежно возбуждается чрезмерными выражениями счастья.
