Родственный круг Савицких скоро увеличился с поступлением в институт моей сестры и с прибытием в Керчь семьи Ткрютиных. Марья Павловна Тирютина была сестра Савицкого. Муж ее, Семен Дмитриевич, врач по профессии, перевелся в Керчь из Черного Яра, не помню, на какую должность. У них было две хорошенькие дочурки, Леля и Аня, настоящие херувимы. Сама Мария Павловна была еще очень красивая, пышная дама, хорошая хозяйка, как все Савицкие, веселая и очень вообще приятная особа. Семен Дмитриевич, родом белорус, тоже был красивый мужчина, с длинными усами на бритом лице, худощавый, энергический, смелый человек. Его отец в 1812 году был забран в армию Наполеона и ходил на Москву. Но Семен Дмитриевич был вполне уже русский и к Польше не питал никаких симпатий. Довольно образованный, он держал себя совершенно неверующим и не стеснялся говорить: «Ведь выдумали же бессеменное зачатие!» Однако это вольтерьянство было в значительной степени напускное. Однажды Мария Павловна в Керчи серьезно заболела и рисковала умереть. Семен Дмитриевич был в отчаянии. Он очень любил жену, да и перспектива остаться вдовцом с двумя маленькими девочками не могла не пугать. И вот'моя мама, бывшая в это время в Керчи, увидела, что он, ходя в волнении взад и вперед, время от времени выскакивает в соседнюю комнату и остается там несколько минут. Ее заинтересовало, что он там делает. Оказалось, он стоит перед образами и молится в каком-то исступлении: «Помилуй меня, Господи, не погуби. Ведь я погиб, если она умрет. Помоги, исцели. Ты не можешь, не должен довести меня до гибели… Пощади, исцели ее…»
Но Семен Дмитриевич хотя и мог растеряться при опасности для жизни жены, но вообще был человек отважный. Раз ночью, когда вся семья Тирютиных уже была в постели, на улице послышался отчаянный крик о помощи. Ссмсн Дмитриевич, нс раздумывая ни секунды, как был в ночном белье — бросился на улицу. Тут несколько грабителей тащили какого-то человека во двор соседнего нежилого дома, очевидно, чтобы там с ним на свободе расправиться. Тирютин кинулся на выручку; завязалась общая свалка, но шум борьбы разбудил других жильцов тирютинского дома, они стали выбегать на улицу, и грабители обратились в бегство.
Семен Дмитриевич внес много оживления в наш семейный круг. А тут еще прибавилась моя сестра Маня, поступившая в институт, где в это время учились две старшие барышни Савицких. Институт помещался на той же Воронцовской улице, как раз рядом с домом Савицких. Сношения были легки и удобны, и я часто посещал наших институток, ходил за ними, когда их отпускали домой. Институт представлял мрачное старое здание, да и порядки в нем были строгие, но молодежи везде весело. Моя сестра по возрасту ближе всего подходила к Маше Савицкой, и мы с ними составляли постоянное дружеское трио.
В это время вводились новые судебные учреждения, которыми все были очень заинтересованы, и увлекающийся Семен Дмитриевич вздумал заняться адвокатской практикой, хотя не имел никакой юридической подготовки. Конечно, своей профессии врача он не оставлял. Не знаю, как счастливо вел он свои судебные дела, но рассказов из этой области приносил нам много, пока ему не надоело заниматься адвокатурой.
Под конец времени, о котором здесь идет речь, я жил уже не у Серафимовых, а сначала у Апостоловых, а под конец учения — у Платонова. Но об этом я скажу позднее. Теперь мне хочется вспомнить мое каникулярное времяпрепровождение за мои ученические годы.
XIV
Летние каникулы я всегда проводил в Новороссийске. Рождественские праздники были слишком коротки, да притом в это время на Черном море погоды бурные. Нельзя было даже поручиться, что пароход зайдет в бухту, нельзя было знать наверное, когда выскочишь из Новороссийска, раз туда забравшись. На пасхальные же праздники свободна была только первая половина, а во вторую уже приходилось более или менее готовиться к экзаменам. Притом же и на Рождество, и на Пасху нам задавались довольно большие уроки. Поэтому на оба эти праздника я всегда оставался в Керчи. Но зато на летние каникулы я старался не потерять ни одного дня, чтобы побольше провести времени на родной стороне, которую полюбил еще до поступления в гимназию. И тут дело не в том только, что в Новороссийске мне жилось привольно и весело. Нет, в горных странах каждая местность имеет свою физиономию, такую же выразительную, как человеческое лицо. Эта физиономия иногда сияет светлой красотой, иногда пасмурна и грозна, иногда нежит лаской, иногда разнообразно переходит от одного выражения к другому. И вот я любил саму физиономию Новороссийска, профили наших гор, очертания берегов, их обрывы, разнообразие оттенков в цвете моря, жаркое солнце, черные ночи, сверкающие мириадами звезд, таинственный свет золотого сияния луны, грозы и зарницы, свирепые норд-осты — словом, вес во всей сложности и разнообразии. Я торопился увидеть знакомое лицо любимого родного края, независимо от того, как мне в нсм живется. Но и жилось в нем тогда хорошо, так хорошо, как не могло быть раньше, во время господства черкесов, ни после, когда край заселился другими народами. В течение нескольких промежуточных лет он весь был в невозбранном распоряжении моем и моих товарищей. Все было наше, никто не ограничивал наших прав брать всюду что захотим, делать все, что нам угодно, — jus utendi et abutendi, usez et abuser. Никакой сказочный принц не мог быть богаче и свободнее, чем были мы в волшебной сказке наших юношеских лет.
