Эти военные суда очень оживляли бухту — их щеголеватые, белые, как чайки, гички поминутно шныряли на пристань и с пристани. В воздухе разносился тихий звон «сткпянок», узнавать по которым часы я, впрочем, так и не выучился.
В полдень старшее судно давало орудийный выстрел. Это у нас называлось адмиральским часом. «Адмиральский час, — говорили обыватели, — пора пропустить рюмочку и закусить». Очень красиво было смотреть, когда суда салютовали в торжественные дни. Из орудия выкатывается сначала клубок густого серого дыма, постепенно развертываясь в крутящуюся ленту, через несколько секунд раздается гулкое «бум», и при сто первом выстреле судно наконец мало-помалу совсем закутывалось дымом.
В тихий летний день я еще более любил слушать, как на пароходе выпускали пары, которые плавно звенят, в сочетании каких-то тонких гармонических звуков. Лежа где-нибудь на земле, смотря бесцельно в синее небо, я готов был целый час слушать эту симфонию, которая погружала душу в неясную мечту, без содержания, но со сладостным чувством довольства и покоя.
Однако первое время нашего пребывания в крепости несколько походило на жизнь в тюрьме. Перед глазами, по ту сторону бухты, стояли разнообразные вершины гор с глубокими ущельями, поднимающиеся над морем на две тысячи футов, с другой стороны — ярко-зеленые плавни Пемеса, за которыми, кажется, совсем близко так и манит к себе чудный лес с громадными стволами деревьев. Но все это недоступно. Ни выйти, ни поехать нельзя никуда. Нас, детей, одних нс пускали даже на форпост. Мы с сестрой Маней могли гулять только по крепостной площади и облюбовали себе церковный двор, где росло несколько крохотных деревцев и местами пробивалась жидкая травка. Вся почва крепости состояла из мелких камешков, жесткая, сухая, на ней и трава не росла. Около церкви мы проводили часы, собирая камешки, и особенно радовались, если находили кусочки мрамора, вероятно, оставшиеся после постройки церкви. Можно было прогуляться и к гостиному двору, но и там нечего было делать.
Лавки в Новороссийске, впрочем, были очень недурны. Там можно было достать что угодно: съестные припасы, всякого рода материи, галантерею, мыло, духи, нечего уже и говорить о превосходном табаке и всевозможных винах и ликерах. Военное общество, моряки, чиновничество составляли многочисленный слой покупателей, отчасти даже зажиточных, желавших жить хорошо и очень склонных бросать деньги не жалея. Военные дамы были большие щеголихи, хотели и умели одеваться. А товар легко шел отовсюду — из России и из-за границы. Таможенный надзор несколько лет фактически не существовал. В лавках было все, что угодно, и торговцы Константи-новского укрепления — Яни, Кристи, Бубленников и прочие, разбогатевши, составили потом главный контингент купечества восстановленного Новороссийска. С этой стороны в крепости жилось хорошо. Но в первое время нашего поселения приходилось сидеть взаперти. Даже и гулянье крепостного общества происходило только внутри. Бывало, каждый вечер, после того как пробьют «зарю», выползают все дамы, кавалеры и прохаживаются от крепостных ворот к дому воинского начальника взад и вперед, дыша свежим воздухом, болтая, сплетничая, ухаживая, — и так до поздней ночи. Это было нечто вроде бульвара, очень оживленного. Но уж вечеров негде было устраивать, и у иных собирались играть только в карты. Для вечеров и пикников время наступило несколько позднее.
Мы приехали в Новороссийск в момент наиболее ожесточенной войны. Черкесы, видя перед собой одну погибель, дрались отчаянно и переходили даже в наступление.
Перед самым нашим приездом Новороссийск пережил большую тревогу. Большие скопища горцев сделали набег на только что поселенные станицы по реке Бакану, собираясь, переваливши через Маркотх, ринуться на Новороссийск. Перевал через Маркотх был облегчен для них тем, что совсем незадолго до того мы провели через него дорогу, хотя и неудачную, но все же более удобную, чем черкесские тропы. Это так называемая Старая Крымская дорога, идущая по совершенно голой горе. Маркотх вообще был лесист, но когда проводили дорогу, генерал Бабич приказал вырубить весь лес на этой горе до последнего кустика, чтобы черкесам решительно нигде нельзя было делать засад. Так она и стоит с тех пор обнаженная и безжизненная. Но на самой вершине хребта, как только перевалить за него из Новороссийска, лежит живописная долинка Липки. Здесь находился казачий пост, укрепленный только плетнем. Пока главные силы горцев двигались на станицы по Бакану, один отряд пошел вперед на Липки, чтобы оттуда спуститься в Новороссийск. В народе, то есть между солдатами и казаками, говорили, что этой партией командует русский изменник Пирожок. В литературе мне не попадалось указаний на него, но народных рассказов о нем я наслушался много еще в Темрюке. В них он является личностью легендарной. Родом он был черноморский казак, имел и семью, но вел жизнь разбойничью и, избегая преследования, передался горцам, у которых приобрел большую славу как джигит. Часто он их водил на грабежи, часто попадал в совершенно по-видимому безвыходное положение, но всегда успевал благополучно ускользнуть. Казаки, считавшие его не то волшебником, не то связавшимся с нечистой силой, много раз старались его изловить, но безуспешно. «Стоит ему, — рассказывали они, — добежать хоть до одного куста, и уже его не поймаешь. Окружим, случалось, это место, обшарим всю землю, каждую веточку — нет его, исчез, как сквозь землю провалился».
