Я называю его «генерал» Богданович, потому что так его обыкновенно именовали сотни его знакомых, как будто он был какой-нибудь генерал par excellence. «Будете ли у генерала Богдановича?», «У генерала Богдановича слышал то-то…» Может быть, это установилось в полушутку, ввиду того что этот добрейший, и доступнейший человек любил представлять из себя сторонника чинопочитания доброго старого времени. Очень близкие знакомые уже с нескрываемой шуточностью тона называли его в лицо «ваше высокопревосходительство», и старик выслушивал с забавной серьезностью, как будто это так и должно было быть.
Я говорю о Евгении Васильевиче Богдановиче, одном из известнейших людей в Петербурге и даже в России в течение долгого ряда лет. Мое с ним знакомство относится только к концу его жизни, примерно с 1907 года по 1914-й, когда он и скончался. Но за эти годы я с ним очень сошелся, как и с его женой, Александрой Викторовной.
Евгений Васильевич был действительно генерал, даже и «полный», кажется, от инфантерии, хотя, в сущности, никакой серьезной военной службы, полагаю, никогда не нес. Начал же он службу с флота, о чем потом говорил с усмешкой, потому что совсем не годился в моряки: его укачивало при малейшей волне. Однако, шутя рассказывал он, морская служба «дала мне случай войти́ в личные сношения с самим Нахимовым».
Этот анекдот произошел в Севастополе. Молодой гардемарин Богданович ухаживал за какой-то барышней и однажды провожал ее куда-то. Было жарко, и он взял на руки ее накидку (не знаю, какие тогда носили). Так он шел со свое́й дамой, чувствуя себя на седьмом небе… Вдруг на повороте угла на них наталкивается адмирал Нахимов… Богданович растерялся и неловко стал во фрунт с руками, окутанными накидкой. Адмирал грозно взглянул на него: «Гардемарин! Дрянь-с…» «Дрянь» — это было его излюбленное ругательное слово. Тогда к отданию чести относились очень строго, и Нахимов, не ограничиваясь «дрянью», отправил его под арест.
В морскую службу Евгений Васильевич пошел по семейным преданиям: в их роду (хотя и не по прямой линии) был Богданович, отличившийся в Наваринской битве. Но по своей непригодности к морю Евгений Васильевич скоро перешел в сухопутную службу. О ней, как и о всей его деятельности до самого моего с ним знакомства, я ничего не знаю, кроме отрывочных фактов и слухов, на
которые обращал очень мало внимания. Всем известно, что он был старостой Исаакиевского собора и издавал «Кафедру Исаакиевско-го собора», то есть слова и речи, в нем произносимые. Эти издания он очень усердно распространял. Знаю также, что он участвовал в железнодорожном строительстве на Урале. Он даже сам говорил, что считает себя первым, начавшим соединять Россию с Великим океаном. Знаю, что Богданович вошел в близкие связи со двором, но не знаю, давно ли и как это произошло. Все это для меня туманно и малоизвестно. Подробно и ясно я стал узнавать о генерале Богдановиче лишь после 1900 года, а лично познакомился или в 1906-м, или в 1907 году.
В это время он был уже очень стар, свыше 75 лет (он родился, кажется, в 1829 году), и притом слепой. Уже несколько дет назад я начал слышать, что старик слепнет; он лечился, доктора поддерживали в нем надежду, будто он выздоровеет, но эти надежды не исполнились, хотя даже еще при мне он не терял их года два. Но в остальных отношениях Евгений Васильевич был совсем молодец. Высокий, даже величественный, когда приосанится, он сохранил всю свежесть ума, сохранил все политические интересы, неуклонно продолжал свою деятельность, вел установленный у него образ жизни, деловой и светский, и, как однажды выразился мне ил швейцар: «Если бы не слепота, так генерал был бы помоложе нас с вами».
Ангелом-хранителем его была его жена, Александра Викторовна. Весьма тучная, она была значительно моложе его, на вид лет пятидесяти, и ухаживала за ним с неистощимой добротой и терпением, с неослабевающими силами даже и тогда, когда старик стал все больше «рассыпаться» и за ним потребовался непрерывный сложный уход, бравший много времени (тут были и клизмы, и ванны, и переодевания, и т. п.). Я удивлялся этой женщине, ее самоотверженности и кротости, тем более что он, слепой, относился очень нервно к тому, чтобы оставаться одиноким.
