Родители отпустили, и даже охотно, радуясь, что она будто бы взялась за ум. Наивные люди!
Грессер, узнав о выдаче заграничного паспорта административной ссыльной без его ведома, был крайне, конечно, недоволен. Он протестовал, и легальное положение Вандакуровой за границей стало очень двусмысленным. Возвратиться в Россию значило для нее отправиться в ссылку, где она по закону должна была находиться.
Мы обласкали Вандакурову. Мои «расхолаживающие» речи казались ей необыкновенными. Лавров с К° старались ее оторвать от Ренси, но дело в том, что Вандакурова решилась действительно поступить в учебное заведение, а языка не знала. У нас в Ле-Ренси был очень хороший монастырь, то есть пансион, содержимый монахинями. По дешевизне содержания (120 франков с учением) это было вне конкуренции, и мы уговорили обеих товарок туда поместиться. Другой скоро показалось скучно в строгих правилах монастыря, и к языку она не оказывала способностей. Но Вандакурова быстро изучала язык, сошлась с bonnes sœurs и пробыла в монастыре месяца три.
Это поддержало необходимость ее сношений с нами: забегать отдохнуть, поболтать, а между прочим посоветоваться. Были такие случаи. Раз приходит она с поездки в Париж, взволнованная и недоумевающая. «Как мне быть?» Оказалось, что какие-то студенты через нее обратились к Лаврову с вопросом, можно ли начинать студенческие волнения. «Протест», «демонстрация», «шевеление» молодежи, рассуждали они, необходимы. Но правительство настроено крайне «реакционно» и готово ответить на волнения закрытием университетов. Закрытие же университетов, не считая гибели молодежи, всем остальным перерывает образование, держит их в невежестве. Как же быть? Они просили совета у ученого представителя революции.
Ответ Лаврова, собственноручно изложенный для отсылки в Россию, Вандакурова показала мне… Меня он взорвал своей революционной тупостью. Лавров советовал бунтовать; не беда, если молодежь ссылается: без жертв прогресса не бывает. Не беда, если и вовсе уничтожат «два-три университета», ибо в них уже нет науки. «Лучших профессоров» изгнали (действительно, незадолго до того прогнали Максима Ковалевского и еще кого-то). Молодежь в них не просвещается, а затупляется, для просвещения ей лучше обратиться к свободным учителям науки (то есть вроде него)…
Это позорное письмо меня ужасно рассердило. Старая скотина, которая не понимает, что наука не в одних либеральных друзьях его, вроде М. К.*. «Два-три университета»… Подумаешь, что у нас их cot-
м. Ковалевского.
ни! Вандакурова и сама, впрочем, была удивлена диким отношением «ученого» к науке и, сжегши его письмо, ответила своим друзьям только от себя, советуя учиться и дорожить университетами.
Само собой, такие случаи, хотя намеком, доходили до Лаврова и все больше его против меня вооружали.
Позднее, когда и мы, и Вандакурова перебрались в Париж, она нас было вдруг бросила. Все реже, все холоднее — и вовсе исчезла. Однако не надолго. Вот она снова явилась и объявила, что окончательно разрывает с революциями. Компания Лаврова, Полонской и так далее затащила ее к себе, вооружила против меня, усиленно притягивала к своему делу. В виде последней реакции Вандакурова сошлась с ними, стала к ним ходить на все собрания, на их болтовню. Но уже она была «испорчена». Месяца через полтора они ей окончательно внушили отвращение, и она сразу бросила все старое. Действительно бросила и даже в пику им, на соблазн своим при-ятелям-студентам, стала жить «барышней»: изящно одеваться, наняла хорошенькую комнату, поступила в зубоврачебную школу и работала как вол, объявила матери о своем разрыве с радикализмом, прося у нее прощения за прошлое, и так далее. Я посоветовал ей подумать о своей легализации, и она — о ужас! — отправилась в консульство. Карцев* ее принял любезно. Она расчувствовалась, с жаром рассказала ему свои приключения, объявила, что она бы не пришла, если бы сама искренне не изменилась, и просила похлопотать о ней.
Карцев ей действительно все устроил, и она получила полное отпущение грехов.
VII
К осени 1887 года (8 октября нового стиля, суббота) мы перебрались в Париж, на avenue du Maine, 204.