Другой ночной Париж совсем иной. Он ютится в окрестностях центральных рынков, беден, грязен, печален, даже когда веселится, и страшен для «посторонних*. Он состоит из элементов всех степеней бесприютности и преступности. Этот Париж вливает самые свирепые волны в революционные бури и находится под вечным надзором полиции. Для удобства этого надзора кабаки, где ютится эта публика, разрешается держать открытыми всю ночь.
В эти печальные места, давшие Эмилю Золя его «Западню*, и отправилась наша компания. Сюда и нужно ходить, когда на душе тоска, тянущая слиться с тоской общечеловеческой.
Здешняя публика вовсе не тоскует непременно. Она и разгульно кутит, она и развлекается, и сговаривается на разное воровство и грабежи, и делится плодами своей «работы». Но чем бы она ни занималась, на ней лежит печать отверженности, затоптанности в «социальную тину*, кто бы ни был виновен в этом погружении человека «на дно» общественной жизни.
Мы вошли в грязную комнату, где за стойкой стоял хозяин заведения, с подозрительным лицом и такой же грязный, как его харчевня. Тут же вертелись два-три его garçon’a. Они по нашим костюмам и физиономиям тотчас же поняли, что мы из другого мира и пришли только полюбопытствовать. Мы спросили, нельзя ли чего выпить, и перед нами тотчас раскрылась дверь во «внутренние апартаменты». Это были свободные подземелья, коридорами расходившиеся в разные стороны.
Если в самой первой комнате было очень скудное освещение, то в подземном коридоре свет едва брезжил. Подземелье было довольно высокое и широкое. Человек пять, даже шесть могли бы пройти здесь радом. Освещение же шло от слабых рожков газа, находившихся на стенах свода, в большом друг от друга расстоянии. Здесь было положительно жутко.
Гарсон некоторое время шел впереди и пригласил нас в комнату с правой стороны коридора. Она также имела дверь, которую он потом закрыл. Гарсон спросил, что нам принести. Мы заказали вина.
Комната представляла такое же сводчатое подземелье, немножко посветлее коридора. Мебель состояла из грубых деревянных столов и табуретов. Помещение было не очень уж тесное, шагов по двенадцать в длину и ширину. За другим столом у стены сидел, склонив голову на руки, довольно обшарпанный субъект. Он взглянул на нас; лицо было печально, но не имело ничего отталкивающего. Мы вполголоса обменивались впечатлениями от этого логовища, как-то стесняясь громко выражать тягостное чувство, производимое всей грязной, зловещей обстановкой. По французскому обычаю, мы, входя, мимоходом сказали этому господину: «Bonjour, monsieur». Он ответил, и, следовательно, мы как бы познакомились.
Пока мы ждали своего вина, сосед обратился к нам:
— Что, господа, пришли взглянуть на здешние трущобы? Вы, кажется, иностранцы.
Мы ответили, что действительно иностранцы.
— Да, господа, не роскошно здесь и не весело. А ведь не сразу попадает сюда человек. Видел и он лучшее, а потом приходится спуститься. C*est la vie.
В это время принесли вино. Старший Р. любезно предложил ему выпить стаканчик. Он подсел, а гарсон побежал за стаканом. Мы попробовали выпить этого вина, но буквально не было возможности. Я бывал и едал в обыкновенных харчевнях, пил в них и «синее» вино — конечно, первой степени гадость. Но все же его можно было пить хотя бы морщась. А то, что дали нам теперь, было нечто выше сил человеческих. Наш компаньон, однако, пил. Наши же стаканы так и стояли без дальнейшего употребления. Между тем совестно было сказать, что это какая-то гнусная отрава: это бы обидело нашего собеседника, который пил свой стакан.
Но, к сожалению, он оказался скорее какой-то молчальник. Нас он стеснял, а сам оказался совсем неразговорчив. Видно, это был человек несчастный, но порядочный и не без чувства собственного
достоинства, не хотел раскрывать своего горя, потому что это было бы выпрашиванием помощи. Оба Р. были люди не из бедных и в другом месте, вероятно, сами бы ему что-нибудь предложили. Но здесь прямо страшно было обнаружить деньги в портмоне. Из-за дверей порой доносились грубые, пьяные голоса, и в этом каменном мешке, казалось, можно задушить человека так, что и не услышит никто. Правда, нас было четверо, но все-таки…
