Тени прошлого. Воспоминания - страница 251

положения. Просто хорошее, обеспеченное положение он имел уже давно и мог бы уйти от Каткова, не рискуя участью своей и семьи. Но он ушел только тогда, когда нашел еще лучшее место — у Полякова. Однако, обманывая Каткова из-за выгоды, он, конечно, страдал — страдало его самолюбие, и он выработал жгучую ненависть к тому, которого так бессовестно обманывал. О Каткове он не мог равнодушно говорить: злоба так и сочилась у него из каждого слова. Консервативные идеи он не мог достаточно сильно заклеймить, и теперь его главное мучение состояло в том, что его — убежденного либерала — многие считали консерватором из-за его прежних связей с Катковым. «Но, — говорил он, — я надеюсь еще показать, какой я консерватор!»

Такой тип российского гражданина я тогда встретил впервые, а их было очень много, и Моисей Гольденвейзер только резче большинства выражал в себе политическую бессовестность. В это время Катков уже умер (очень недавно, с год), и я стал расспрашивать Гольденвейзера о наличных руководителях «Московских ведомостей». Редактором-издателем сделался тогда Петровский^>49. Но Гольденвейзер сообщил мне, что в газете всем орудует собственно Грин-гмут, тоже ученик Каткова.

— Ну а он, — спросил я, — что же, убежденный консерватор?

— Грингмут настолько глуп, что воображает себя действительно убежденным человеком, — со злостью ответил Гольденвейзер.

Впоследствии я увидел еще Гольденвейзера в Москве. Жил он в Гранатном переулке, чуть ли не в собственном доме, и, во всяком случае, жил по-барски, в прекрасной обстановке. Жена его была красивая пышная барыня, вполне belle femme. Тут же за чаем вертелись и дети, помнится, еще маленькие. Гольденвейзер снова жаловался на то, что его считают консерватором… Жена, нежно улыбаясь, коснулась его рукой:

— Ну успокойся, будет время, все узнают твои истинные убеждения…

Не знаю, что у него было на уме, журнал он, что ли, затевал издавать? Но во всяком случае, ему не суждено было показать свои «истинные убеждения». Он скоро умер, и еще какой смертью! Был он в гостях, играл в карты. Ему везло. И вот, протянув руку за взяткой, он внезапно упал мертвым: его поразил апоплексический УДар.

Любопытный интеллигентный тип представляла другая моя знакомая — Никитина Варвара^>50. Помнится, Александровна. Ничего оригинального в ней не было, личность самая заурядная, но именно потому типичная — и притом, так сказать, в хорошем смысле. По большей части «передовые» образованные женщины пропитаны самой противной пошлостью. Ничего такого не было в Никитиной. Маленькая, миниатюрная, с мелкими чертами лица, нисколько не красивого, но симпатичного, бедновато, но чистенько одетая, вечно занятая какими-нибудь «прогрессивными» делами, она была так скромно счастлива уверенностью в своем причастии высшей чело-

веческой жизни, что обезоруживала всякую насмешку. Ее симпатичность именно и зависела от этой скромной убежденности. Лично о себе она ничего высокого не воображала, а высоко ставила только ту просвещенную и передовую жизнь, которой жила. И все у нее было такое маленькое и скромное. Квартирка крохотная, но чистенькая, даже не без украшающих безделушек, и мебель такая же чистенькая и маленькая. Жила она с г-жой Блонской, полькой, такого же типа, только мснсс образованной. Они были сердечные, неразлучные друзья. Блонская занималась больше но хозяйственной части, Никитина постоянно была погружена в высшие интеллигентные задачи. Блонская гордилась своей Варей, и обе любили друг друга, как Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна в юбках. Тихое счастье веяло в их уютной квартирке. Но счастье окружало Никитину и за стенами квартиры. Она жила в самом передовом культурном обществе Парижа, центра мировой культуры. Петр Лав-рович Лавров был ее другом и любил посидеть у нее. Известный ученый Летурно был ее возлюбленным, то есть вроде мужа (хотя он был женат на другой). У нее собирались известные парижские деятельницы по эмансипации женщин и по уравнению прав женщин с мужчинами. Мне пришлось видеть у нее этих деятельниц и слышать их горячие дебаты. Особенно отличалась англичанка m-lle Эдвардс, приехавшая в Париж для агитации. Француженки, которых я видел у Никитиной, были на подбор некрасивы, вроде нес самой, но т-11с Эдвардс, крупная, прекрасно сложенная, с великолепным цветом лица, была просто красавица, и притом энергична и красноречива. Даже любопытно было послушать ее обличения коварства мужчин, не желающих допустить женщин к деятельности под предлогом того, что они будто бы не обладают нужными для этого способностями. М-11е Эдвардс рассказывала о своем свидании с каким-то министром, который ей это высказал. «Но мужчины лгут сознательно! — восклицала она. — Jls savent, guc nous pouvoyious faire tout ce gu’ies tont (они знают, что мы можем делать все то же, что делают они) Они поэтому и не дают прав на деятельность». Меня так и подмывало сказать ей: «Мадемуазель, такой ли хорошенькой девице разглагольствовать об этих глупостях!» Другие деятельницы тоже обличали мужчин. Одна только что возвратилась от какого-то государственного человека, которому эмансипированные дамы подавали прошения о допущении их к разным должностям, доказывая, что у женщин такой же разум, как у мужчин. Но коварный мужчина ответил ей: «Madame, vous me prouvez vous même, que les femmes n’ont pas de la raison (мадам, вы сами мне доказали, что у женщин нет для этого причины). Вы требуете допущения на целую