Задерживаемый в Женеве этими делами, я, однако, не мог не бывать в Париже и ездил туда, кажется, три раза, оставаясь в нем подолгу. Путь мой шел на Бельгард-Макон и Дижон, на большей части протяжения весьма скучный. Только переезд через горы, в центре которых находится Бельгард-Макон, поражает живописностью. Поезд мчится то через длинные мосты, узкой лентой висящие на страшной высоте над глубокими долинами, то через мрак туннелей, из которых выскакивает на такой же мост или сворачивает на балкон, пробитый в отвесных обрывах горы. Такой железностроитсльной дерзости я нигде больше не видел. Но по выходе из гор до самого Парижа тянется равнина, гладкая, ничем не привлекающая глаза.
На обратном пути из Парижа я натолкнулся в Бельгард-Маконе на сцену, обрисовавшую мне французскую дисциплину. В нашем вагоне сидел веселый солдатик, радостно болтавший о том, что едет в отпуск на родину, во внутреннюю Савойю. А по платформе важно расхаживал великолепный жандарм. Они во Франции набираются из самых рослых молодцов. Форма их очень красива, особенно треугольная шляпа, сохранившаяся, кажется, только у них. Вот жандарм раза два прошел мимо нас и вдруг остановился:
— Куда следуете, солдат?
Солдат сказал.
— Покажите документы.
Солдат вытащил пачку бумаг, и жандарм внимательно пересмотрел.
— Почему у вас билет на Аннемас?
Надо сказать, что у Бельгарда путь разветвляется. Одна дорога идет через Аннемас — в Женеву, другая — к какому-то городку внутренней Савойи. По этому-то направлению и должен был ехать наш солдат к себе на родину. Почему же он взял билет на Аннемас? Солдат начал объяснять, что у него здесь родственники, которых он хочет навестить, а от них отправится на родину. Жандарм выслушал бесстрастно и отрывисто произнес:
— Выходите и пересаживайтесь на другой поезд.
Очевидно, уверенный, что приказание не может быть не исполнено, он, даже не оглядываясь, продолжал прогулку по платформе, а наш солдатик, смущенный, раскрасневшийся, стал торопливо вытаскивать свои пожитки, ворча на притеснения. Живо выскочив из вагона, он побежал брать билет на другой поезд. А этот билет у него, стало быть, пропал задаром. Подивился я на республиканскую дисциплину, которая составила бы предмет бесплодной зависти для русских властей.
Я отклонился, однако, в сторону. Итак, я несколько раз ездил в Париж. Там мое время проходило суетливо и оживленно. Нужно было устанавливать с Петром Лавровичем содержание книжек «Вестника», собирать статьи, заказывать их, сортировать. Из России к нам поступало очень много известий, так что составлять хронику можно было весьма недурно. Эта обязанность лежала всецело на мне. Но со статьями дело обстояло хуже. Сотрудников за все время существовании журнала было немного. Написал что-то такое Аксельрод, но Плеханов начисто отклонил сотрудничество.
Мы не были в ссоре. История с письмом Стефановича улеглась, да притом Плеханов видел мою безусловную чистоту в ней. Когда мы встречались, мы лержали себя вполне по-товарищески. В марте 1883 года умер Карл Маркс, и Плеханов, хотя вообще малоподвижный, вскоре предпринял поездку в Лондон.
— Надо, — говорил он мне, — познакомиться с Энгельсом. Старика-то (Маркса) я упустил. Все откладывал личное знакомство, да и дождался, что он умер.
— Что за беда, — заметил я, — ведь он весь в своих сочинениях. Ничего нового он бы вам не дал при свидании.
— Что вы, как можно! Конечно, в теоретическом отношении он бы ничего нс прибавил. Но при пропаганде для публики очень важно, был ли ученик лично знаком с учителем. Это действует на публику. Теперь нужно познакомиться с Энгельсом.
Вот как мы беседовали, совсем по-товарищсски, откровенно. Но он совершенно правильно рассуждал, что гласные связи с народовольцами не принесут пользы его делу. Он был погружен в работу но организации крупны «Освобождение труда», и тратить время на чужое дело не имело смысла. Он, конечно, писал в русские журналы, но это был вопрос заработка; писал и в немецкие социалистические журналы, но это был вопрос укрепления партийных связей. Писать же в «Вестник “Народной воли”» ни с какой стороны не было причин. Да, по правде сказать, и нам он не мог дать ничего интересного для наших читателей, которые чуть не поголовно относились с крайней антипатией к теории экономического материализма.
