Вообще, рабочие (ouvries) мне совсем не понравились. Но Швейцария И не была страной пролетарской. Рабочих в ней было немного. Всю массу населения составляла мелкая буржуазия, и ее жизнь производила, как я уже говорил, прекрасное впечатление. Его портило только одно — мелкость, узость интересов.
Помню я одно собрание, на этот раз не рабочее, а настоящих швейцарских граждан. О нем заранее возвещали объявления, в которых особенно подчеркивалось, что выступит с речью один полковник швейцарской армии, вероятно, какой-нибудь местный авторитет. Местом собрания назначалась одна громадная брассери, больше которой, кажется, и нет в Женеве. Она походила скорее на какой-то крытый рынок, чем на жилое помещение, вся из железа и стекла — от стен до крыши. Впрочем, брассери очень красивая, а главное — светлая, почти как на вольном воздухе. Народа собралось громадная, тесная толпа, и все, как обычно на собраниях, сидят за кружками пива у столиков. Весь этот люд имел очень оживленный вид. Видно было, что предмет обсуждения интересует всех. Предмет же этот составляла конно-железная дорога, которую какая-то компания проектировала провести из Женевы до какого-то железнодорожного пункта. С докладом об этом и выступил полковник, видный малый, с громким голосом и очень красноречивый. Он обрисовал направление новой дороги и обнаружил, что она оставит в стороне центральные пункты семи общин, в чрезвычайный для них ущерб. Полковник горячо протестовал против этого и требовал изменения направления дороги. Но чем же может население побудить компанию изменить свои планы? Полковник указал, что для проведения дороги потребуется отчуждение разных клочков земли этих семи коммюн, без чего компания никак не может обойтись. Поэтому он предлагал обратиться к центральному швейцарскому правительству с ультиматумом: или заставить компанию изменить направление дороги, или не давать под отчуждение земли этих семи коммюн. Пусть компания ищет себе земли где хочет. Полковник закончил горячим призывом граждан к такому решению, и под стеклянными сводами брассери звонко раскатилась его последняя бойкая фраза: «Pas d'un pouce de notre territoire!» (Ни пяди нашей земли!) Собрание шумно одобрило предложение, и, вероятно, подгородные коммюны отстояли свои интересы. Но я потом невольно подумал: а ведь о каком, в сущности, пустяке горячилась вся эта толпа. Ведь весь вопрос сводился к тому, придется ли бравому полковнику и другим заинтересованным пройти из дому на конку лишних двести-триста шагов. Стоило ли из-за этого так грозно восклицать: «Pas d'un pouce de notre territoire!»?
Конечно, я был не прав. Дело в том, что, когда мы в России мечтали о демократии, перед нашим воображением носилось некоторое великое дело. Но ведь оно было велико, собственно, потому, что его требовалось созидать. А в Швейцарии оно давно было создано, и тот строй, о котором мы мечтали, здесь должен был уже работать не на какую-нибудь грандиозную, а на мелкую будничную общественную работу. Для этого он и был создан. Мне же эта будничность казалась такой скучной в сравнении с идеалом.
Но зато вот где я почувствовал настоящую, с ее идеальными чертами, демократию — это на выборах кантональных властей.
Мне пришлось наблюдать выборы во Франции в обычное время и при кандидатуре генерала Буланже. В первом случае все было вяло, и мне рассказывали, что голоса покупались за пять франков. Но во втором случае это была горячечная борьба, возбуждение до сумасшествия и тоже трата огромных денег.
В Женеве я видел совсем не то. Это был какой-то праздник, какое-то священнодействие. Вся обычная деятельность в городе прекратилась, лавки закрылись. Население было все на улицах: мужчины, женщины, даже дети, разряженные как в великий праздник. Местами город производил впечатление праздничного гулянья среди тишины и разговоров вполголоса. Никакого шума, никаких столкновений партий не было и признака. Женевский народ вышел произнести свою волю и казался единым, ничем не разделенным. Разумеется, партии были, были и кандидаты различных партий, но это не подчеркивалось никакой перебранкой, никакими спорами или выходками против соперников. Только у мест подачи голосов было пошумнее. Сторонники кандидатов различных партий раздавали их списки и программы и громко выкрикивали каждый свое: «Liste radical liberale!» и т. д. Эти списки раздавались направо и налево, и среди раздатчиков листов и программ я видел знакомые лица приказчиков и тому подобного люда. На выборах работали не газетные разносчики, не наемные мальчишки, а сами граждане, по преимуществу молодежь со звонкими голосами и крепкими ногами. Это была безвозмездная служба отечеству. Они всюду рыскали от одной группы народа к другой и предлагали зычными голосами: «Liste такой-то, Liste такой-то, программа такая-то». Граждане брали то и другое и внимательно читали. А всякая программа неизменно заканчивалась увещанием: «Если вы желаете таких-то и других благ республике, вы подадите голос за список партии и скажете “si”». Это «si» виднелось огромными буквами внизу списков. (Слово «si» по-швейцарски и южнофранцузски означает «oui» — «да». Им подают голос за всякое предложение, а если против — то пишут и говорят «поп». В Париже и вообще у настоящих французов слово «si» в смысле утверждения не употребляется и считается даже вульгарным.) Эта выборная операция продолжается целый день, с утра до вечера, и если толпы публики не одинаково сильно заполняли улицы, то и не расходились без остатка, все время сохраняя тот же мирный, дружелюбный вид, под которым непосвященному нельзя было и подметить борьбу партий.
