Мы пробылн в Казани довольно долго, месяца два, помнится, м это время было замечательно бедно какими-нибудь внешними событиями. Я не имел ни интересных наблюдений, ни интересных столкновений, нс имел никакого обмена мыслей. Но в отношении пересмотра и разработки собственного душевного содержания казанская жизнь моя была богата самой захватывающей деятельностью. Я был так поглощен внутренне, что не чувствовал никакой потребности в жизни внешней.
Моя жена вполне сочувственно отнеслась к отъезду за границу. Она вполне понимала, что, оставаясь в России, я был неизбежно осужден на самый близкий арест. А затем? Для громадного большинства революционеров арест означал только административную ссылку, в худшем случае — суд и для немногих каторгу. Для меня быть арестованным значило быть повешенным. И она, то есть жена моя, со свойственной ей практичностью погрузилась в соображения, каким способом устроить наш отъезд. Я, наоборот, мало думал об этом. Меня удовлетворяло то, что я нашел себе исход; а как он осуществится — кто его знает… Мне думалось, что, вероятно, найдутся способы, и я в них пристально не вдумывался. Но зато я усердно занялся своими денежными делами. Тогда я серьезнее всего сотрудничал в «Деле» Шелгунова и Станюковича, вел у них даже постоянный отдел «Жизнь и печать». У Николая Васильевича Шелгунова, прекраснейшего, к слову сказать, человека, я был в большом фаворе, да и сам его любил. Хотя оба они числились завзятыми либералами, но серьезных связей с заговорщиками и террористами не поддерживали и во время после мартовских погромов не испытали никаких полицейских репрессий, так что я рассчитывал на прочный заработок у них. Поэтому я стал заготовлять для «Дела» ряд статей, из которых особенно крупная и порядочная была «Общественность в природе». Шелгунов всегда согласился бы мне дать аванс, даже и без обеспечения статьями, и я рассчитывал, что на эти средства сумею уехать за границу.
Уезжая в Казань, я, конечно, взял с собой конспиративный адрес, имел и шифры. Но сношения я вел, кажется, с одним Златопольским, пока он не был арестован. В возобновленном исполнительном комитете была, разумеется, выбрана центральная комиссия, но я даже не помню, из кого она состояла. Во всяком случае, я не имел к ней никакого доверия и, пускаясь в обратный путь, мечтал об одном: чтобы мне никого не встретить в Москве. Жена моя думала, что сумеет добыть заграничный паспорт себе и мне посредством личных своих знакомых, без пособия комитета. Эта мысль мне чрезвычайно нравилась, потому что я боялся этого комитета как огня.
В таких планах и подготовках прошло последнее время нашего пребывания в Казани. Провиденциальная миссия Казани в моей жизни была исполнена. Надо было возвращаться восвояси, и мы пустились в обратный путь, полные одной мыслью: приступить к переправе за границу.
Но это затянулось на более долгий срок, нежели мы полагали.
IV
Итак, мы из нашего тихого казанского убежища перенеслись снова в московский революционно-полицейский котел. Он волновался и шумел. Молодежь бегала по своим конспиративным собраниям, шпионы бегали за молодежью. Там и сям происходили обыски и аресты, после которых революционная беготня каждый раз еще более оживлялась. Среди молодежи шла усердная пропаганда, организовывались кружки и т. д. Сферы либеральные в это время уже стали отшатываться от революционеров, так что все движение очень поюнело.
Комитет занимался тем, что давал толчки этому движению. Более серьезным его предприятием была организация тайной типографии. Не помню, успела ли она выпустить хоть какие-нибудь листки, но, во всяком случае, прожила недолго и 18 июня (1882 года) была захвачена полицией. Из ее устроителей Зеге фон Лауренберг был арестован, а Галина Чернявская успела как-то бежать и эмигрировала за границу вместе (или одновременно) с Марией Николаевной Оловениковой, которая, как я выше говорил, держала штаб-квартиру нового исполнительного комитета вместе с Юрием Богдановичем. Когда оказалось, что штаб-квартира находится под слежкой полиции, Мария Николаевна сбежала с нее, а Богданович был арестован.
