Революционная среда — семейство М. Д. «Добрый отщепенец*. Любавский>63 с Богдановым>64.
XVIII
Провинция: Харьков, Киев, Одесса, Орел, зачатки «богочеловечества». Разъезды чайковцев.
Моя поездка в Петербург, первая.
Приобретение чайковцами типографии.
Мысль об издании заграничного журнала.
Правительственные меры против распространения книг.
XIX
Хотя мы (Наталья Армфельд, Батюшкова, я, Аносов, Князев) действовали более или менее вместе, но кружка не составляли. Чарушин часто говорил, что нам нужно соединиться в фор-
мальный кружок, особенно после возвращения из объезда. Одесский кружок произвел на него сильное впечатление. «У них, — рассказывал он мне, — сил немного, но он прекрасно организован, специализирован; каждый занимался своим делом»[29]. То есть одни вели пропаганду специально среди молодежи, другие — среди рабочих, третьи занимались отысканием средств для кружка, четвертые — литературным делом и так далее. Между прочим, одесский кружок начал тогда издание рукописного журнала, по странной случайности названного «Вперед», хотя одесские еще не знали о затевавшемся под тем же названием заграничном журнале Лаврова.
Под этими настояниями петербуржцев мы наконец образовали кружок. Эго было, кажется, весной 1873 года, тотчас по освобождении Клячко и Дакни. Если же я ошибаюсь, то очень близко перед их освобождением, в первые месяцы 1873 года. Во всяком случае, первую роль в образовании кружка играл Чарушин[30]. Не помню, были ли при этом Клячко и Дакни, но само собрание помню очень хорошо. Маленькая комнатка Натальи Александровны Армфельд, где пять-шесть человек уже заполняли все уголки. Присутствующие — две барышни и нас трое или пятеро, да Чарушин. Все сидят как-то глупо — не то конфузясь, не то самодовольно; один Аносов с той серьезностью, с какой неверующий чиновник преклоняет колени во время молебствия: нужно, дескать, форма такая, для народных чувств. Чарушин начал говорить:
— Господа, вы давно действуете вместе, спелись, знаете друг друга. Уже пора сомкнуться в определенный кружок.
Молчание.
— Мне кажется так. Как вы полагаете? Ну что бы вы сказали, Наталья Александровна?
На такие категорические запросы послышались односложные, тихие ответы:
— Да… Конечно… Понятно…
Мы, собственно, хотели составить кружок, и это давно было решено, колебаний никаких у нас не было, а стесняла формальность: мы как-то не понимали, что мы будем делать в кружке.
— Итак, господа, вы составляете кружок, — заключил Чарушин, уже наметавшийся в радикальных делах и не стеснявшийся неловкостями положения, как с течением времени привык не стесняться каждый из нас.
Эта минута не заключала в себе ни на йоту торжественности, она была ультрабесцветна. Чарушин тотчас свел речь на практическую почву, о практических делах, и тут уже все заговорили свободно: что делать, кому делать. На этом или на следующих собраниях кружка решено было вести занятия с рабочими, решено было для привлечения некоторых лиц поселиться на даче, в Мазилово, на лето.
Собственно, я в это время делал свои первые литературные пробы, и именно преимущественно в виде сказок. Моя «Америка» (в сущности, чушь, так же похожая на Америку, как свинья на апельсин), не пропущенная цензурой, читалась, однако, рабочими в Петербурге в рукописи. Ее пропагандисты очень одобрили. Не помню хорошо, какие я именно писал скозки>% конечно тенденциозные, но только их чрезвычайно похвалили. «Может быть, это именно ваш жанр», — сказал Чарушин, и я усердно кропал. В сущности, это именно не был мой жанр. Это были очень топорные притчи, вдохновленные Щедриным. Из них более талантливая, которую я, впрочем, сделал только осенью 1873 года в Петербурге, это «Сказка о четырех братьях». Долго я работал, до самого арест, над «Историей Пугачева», которую так и не успел окончить. Окончена она была, кажется, Крапоткиным.
К известной чести моей нужно сказать, что хотя сказки мои бессовестны в том смысле, что я сам не знал того, что позволял себе ругать, однако я и тогда не доходил ни до грязи, ни до богохульства, какими щеголяли другие революционные писатели.
