И вдруг Чарльз Хэлоуэй фыркнул. Тихонько захихикал…
Он ухватился за это. Почему? Почему я… хихикаю… в такое время!?..
И тут же Ведьма уменьшилась примерно на четверть, это выглядело так, словно она сунула мокрые пальцы в розетку и ее ударило током.
Чарльз Хэлоуэй увидел, но не мог рассмотреть что произошло, почувствовал, но не мог убедиться в этом, ибо, почти мгновенно она бросилась вперед и принялась молча, не прикасаясь к нему, рисовать у его груди какие-то знаки, словно пытаясь с помощью чар остановить маятник часов.
— Медленно! — закричала она.
И тут бессмысленная, дурацкая, глупая улыбка, возникшая непонятно почему при воспоминании о воздушном шаре, с беззаботной легкостью остановилась на его губах.
— Совсем медленно!
Этот страх, это ее возбуждение и тревога, сменившиеся злобой, были для него не более, чем занятная головоломка» С небывалым любопытством он потянулся вперед, чтобы разглядеть и изучить каждую пору на ее лице, напоминавшем шутовскую маску, сделанную к празднику Всех святых. И тут же первая мысль, неожиданно пришедшая в голову, была: ничто не имеет значения. Жизнь в самом конце вдруг оказалась шуткой, но шутка эта была такая огромная, что ее следовало выставить в конце коридора, чтобы охватить взглядом и оценить ее бессмысленную длину и не имевший никакого значения вес; эта гора обладала такой нелепой необъятностью, что вы казались карликом в ее тени; и могли лишь потешаться над ее помпезностью. Сейчас, совсем рядом со смертью, в каком-то оцепенении, но очень четко он думал о миллиарде мелочей, совершаемых в жизни, о приездах и отъездах, познавательных поездках, когда он был мальчиком, юношей, затем мужчиной. Он собирал и складывал в кучу все свои недостатки, злые умыслы, игрушки тщеславия, среди дурацких книг, в которых остались безделушки, наполнявшие его жизнь.
И все же там не было ничего более абсурдного чем эта, называемая Цыганской Ведьмой, Читательницей Пыли, щекочущей, вот что, щекочущей воздух! Дурак! Она же не знает, что делает!
Он открыл рот.
И тут у него изо рта вырвался один-единственный хриплый смешок.
Ведьма отпрянула назад.
Чарльз Хэлоуэй не видел этого. Он был далеко отсюда и слишком поглощен, позволив шутке просочиться сквозь пальцы, выдохнув по собственной воле веселье, зажмурив глаза; веселье и шутка разорвались как шрапнель и ударили во все стороны.
— Ты! — закричал он, обращаясь ни к кому, ко всем, к самому себе, к ней, к ним, к этому, ко всему на свете. — Потеха! Ты!
— Нет, — запротестовала Ведьма.
— Прекрати щекотать! — задыхаясь, приказал он.
— Нет! — обезумев, она ринулась назад. — Нет! Спи! Медленно! Очень медленно!
— Щекотка — это да, это да! — захохотал он. — Ох-ха-ха! Стой же!
— Да, останови сердце! — взвизгнула она. — Останови кровь!
Ее собственное сердце тряслось, должно быть, как бубен, руки дрожали. Она замерла, осознав вдруг, что пальцы не повинуются ей, они поглупели.
— Бог мой! — он разрыдался прекрасными радостными слезами. — Оставь мои ребра, ох-ха-ха, бейся, бейся, мое сердце!
— Твое сердце, дааааа!
— Господи! — внезапно он широко раскрыл глаза, жадно глотнул воздух и словно мыльной водой вымыл все вокруг до невероятной чистоты и прозрачности. — Игрушка! — хохотал он. — Из твоей спины торчит ключ! Кто тебя завел?
И громоподобный хохот обрушился на женщину, обжег ее руки, опалил лицо, или, быть может, так показалось, потому что она подскочила, будто ошпаренная, пытаясь остудить свои опаленные руки, она сжала свои иссохшие груди, отскочила назад, на минуту остановилась и начала медленно отступать, проталкиваясь дюйм за дюймом, фут за футом, гремя книжными полками и стеллажами, нащупывая корешки томов, вырывая их с полок и обрушивая на пол. Бестолковые истории, надоевшие своему времени, многообещавшие, но не оправдавшие обещаний годы ударялись об ее лоб.
Затем она понеслась сломя голову, побежденная, преследуемая хохотом, которому вторило эхо, и он звенел, плыл, заполнял мраморные подвалы, где она мчалась вихрем, расталкивая ревущий воздух, и с грохотом свалилась со ступенек.
Минутой позже она все же ухитрилась протиснуться через парадную дверь, и та
