Потому, ответил он сам себе, что час этот особенный. Женщины никогда не просыпаются в три, не так ли? Они спят сном младенцев. А мужчины среднего возраста? Они хорошо знают этот час. О Господи, полночь — это совсем неплохо, вы просыпаетесь и снова засыпаете; час ночи или два, тоже терпимо, вы беспокойно мечетесь, однако продолжаете спать. В пять или шесть часов вы уже надеетесь, что вот-вот взойдет солнце. Но три, сейчас три часа, Господи Иисусе, три утра! Доктора говорят, что в это время тело ущербно. Душа покидает его. Кровь движется медленно. В этот час вы близки к смерти, и кажется, вам не спастись от нее. Сон — клочок смерти, но когда в три часа утра вы лежите без сна, уставясь в потолок, — это подлинная смерть! Вы грезите с открытыми глазами. Боже мой, если у вас хватит сил подняться, вы разрушите свои бредовые видения и вернетесь к жизни! Но нет, вы лежите, намертво придавленный ко дну. Идиотская рожа луны заглядывает в окно, чтобы посмотреть, как вы там распластались. Это долгий путь от заката и мучительный путь к рассвету, когда вы перебираете дурацкие игрушки, накопленные за целую жизнь, дурацкие прелестные игрушки, сделанные другими людьми, знавшими, что хорошо, а что плохо, и давным-давно умершими…..И не было ли правдой, — вычитал он где-то, — что именно в три часа утра люди умирают в больницах чаще, чем в любое другое время?…»
Стоп! Он беззвучно заплакал.
— Чарли? — произнесла жена, не просыпаясь.
Он медленно снял ботинки.
Жена улыбалась во сне.
Почему?
Она бессмертна. У нее есть сын.
Но ведь он и твой сын тоже!
Однако какой отец действительно верит этому? Ведь он не несет бремени женщины, не чувствует такой боли. Какой мужчина, подобно матери, ложится спать поздней ночью и поднимается с ребенком в самую рань? Нежные, улыбающиеся женщины сами по себе достойная загадка. О, какие странные, удивительные часы эти женщины. Они вьют гнезда во Времени. Они создают плоть, которая прочно поддерживает их и связывает с самой вечностью. Они живут, окруженные дарами, сознают свою силу и не нуждаются в благодарности. Да и зачем говорить о Времени, когда сами они и есть Время, когда они превращают мгновения в теплоту и жизнь? Как завидуют, а зачастую и ненавидят мужчины эти живые часы, этих женщин, которые знают, что они будут жить вечно. И что же мы делаем? Мы, мужчины, ожесточаемся, потому что не можем совладать ни с миром, ни с самими собой. Мы не видим непрерывности жизни, мы все разрушаем, падаем, слабеем, останавливаемся, разлагаемся или спасаемся бегством. Итак, поскольку мы не можем создавать Время, что нам остается? Бессонница. Тоска.
Три часа пополуночи. Вот оно, наше вознаграждение. Три часа утра. Это полночь нашей души. Время отлива, когда душа угасает. И поезд прибывает в этот час безысходности и отчаяния… Почему?
— Чарли?..
Рука жены коснулась его.
— С тобой… все в порядке… Чарли?
Она вновь задремала.
Он ничего не ответил.
Он не мог объяснить, что с ним.
15
Поднялось желтое как лимон солнце.
Купол неба был голубым.
Звонкое пение птиц разносилось в воздухе.
Уилл и Джим выглянули из окон.
Вокруг ничего не изменилось.
Кроме выражения глаз Джима.
— Прошлой ночью… — сказал Уилл. — Это было на самом деле?
Оба пристально посмотрели на далекие луга.
Воздух был сладким, как сироп. Нигде, даже под деревьями, не было ни одной тени.
— Шесть минут! — закричал Джим.
— Пять!
Через четыре минуты кукурузные хлопья с молоком уже были проглочены, а мальчики, оставляя позади шлейф из красных осенних листьев, бежали вон из города.
Потом, запыхавшись от дикого бега, они зашагали спокойней и огляделись вокруг.
Карнавал был на месте.
— Ого… вот это да…
Карнавальные балаганы были лимонные, как солнце; латунь духового оркестра отливала цветом пшеничных полей. Флаги и знамена, как яркие синие птицы, хлопали крыльями над брезентовыми куполами цвета львиной шкуры. Из палаток, шатров и киосков, ярких, как леденцы, плыли по ветру замечательные, субботние запахи яичницы с беконом, горячих сосисок и блинов. Повсюду шныряли мальчишки, за ними следовали невыспавшиеся отцы.
— Самый обыкновенный старый карнавал, — сказал Уилл.
