— Ну, а вот это?
И положил на стол ярко-розового цвета цепь с лиловым треугольником на конце.
— Не мешай, — отмахнулась бабушка, — цепь как цепь.
Когда он пришел в третий раз, у него были заняты обе руки. Кольцо, квадратик, треугольник, пирамида, прямоугольник и много-много еще всякой всячины. И все гибкое, эластичное, словно из студня.
— Это еще не все, — сообщил Дуглас, складывая предметы на стол. — Там, где я взял эти, их еще полным-полно.
— Ну, хорошо, хорошо, — сказала бабушка, давая понять, что ей не до него.
— А ты была неправа, бабушка.
— Насчет чего?
— А насчет того, что все люди изнутри одинаковые.
— Порешь тут всякую чепуху.
— Где моя копилка?
— На камине, там, где ты ее оставил.
— Спасибо, — сказал Дуглас и потопал в гостиную за копилкой.
В пять из редакции вернулся дедушка.
— Деда, давай поднимемся наверх.
— Давай. А что там такое?
— Хочу тебе кое-что показать, не очень приятное, но будет интересно.
Дед усмехнулся и последовал за внуком в комнату мистера Кобермана.
— Бабушке говорить не надо, ей не понравится, — предупредил Дуглас.
И распахнул дверь.
— Смотри.
У деда отвисла челюсть.
Последующие несколько часов Дуглас запомнил на всю жизнь. Над обнаженным телом мистера Кобермана склонился судебный врач с ассистентами. Внизу бабушка все спрашивала кого-то:
— Что же там происходит, наверху?
Дедушка качал головой и говорил уже который раз:
— Я увезу Дугласа в долгое путешествие, лишь бы он позабыл эту отвратительную историю. Какая мерзость!
— Почему мерзость? Что в этом мерзкого? Мне совсем не страшно, — недоумевал Дуглас.
Судебный врач поежился и сообщил:
— Коберман мертв.
С ассистента градом лил пот.
— Вы видели все эти штуковины в кастрюлях с водой и завернутые в бумагу?
— Да, видел. Это ужас, ужас!
Патологоанатом снова склонился над телом мистера Кобермана.
— Ребята, обо всем этом лучше помалкивать. Это не убийство. Мальчишка совершил благодеяние. Одному богу известно, чем бы это могло обернуться, если бы не он.
— Что же такое этот Коберман? Вампир? Монстр?
— Может быть. Не знаю. Нечто… нечеловекоподобное.
Доктор скользнул пальцами по шву.
Дуглас гордился своей работой. Ему пришлось здорово потрудиться. Он внимательно наблюдал за бабушкой и запоминал. Иголка с ниткой и все такое. Короче, Дуглас обработал Кобермана под стать тем несчастным цыплятам, которых потрошила бабушка. Чистая была работа.
— Я слышал, мальчик говорил, что Коберман был жив и после того, как из него было выпотрошено все э т о. — Доктор кивнул в сторону треугольничков и пирамидок, плававших в кастрюлях. — Был жив, подумать только!
— В самом деле?
— Да.
— От чего же тогда он отдал концы?
Доктор вытянул из шва несколько ниточек.
— Вот от чего… — сказал он.
Под солнцем холодно блеснуло наполовину обнажившееся сокровище: шесть долларов и шестьдесят центов серебром, покоившихся в груди мистера Кобермана.
— Сдается мне, что Дуглас очень разумно поместил свой капитал, — сказал доктор, поспешно зашивая обратно «начинку».
«Это было лучшее изо всех времен, это было худшее изо всех времен; это был век мудрости, это был век глупости… это были годы Света, это были годы Мрака… у нас было все впереди, у нас не было ничего впереди…»
Было лето 1929 года в Гринтауне, штат Иллинойс, и мне, Дугласу Сполдингу, только что исполнилось двенадцать. Во всех концах одурманенного летним зноем города, в котором не было ни хорошо, ни плохо, только жарко, жарко, мальчишки, приклеенные к псам, и псы на мальчишках, как на подушках, лежали под деревьями, и деревья баюкали их, шепча листвой безнадежное: «Больше Ничто Никогда Не Случится». И ничто не двигалось в городе, если не считать талых капель, которые падали с огромной, с гроб величиной глыбы льда на витрине скобяной лавки. И не было ни одного холодного человека, если не считать мисс Фростбайт, ассистентки странствующего иллюзиониста, втиснутой внутрь этой глыбы, в полость под стать ее фигуре. Вот уже третий день она лежала так для всеобщего обозрения, третий день, уверяли люди, не дышала, не ела, не говорила. Последнее, казалось мне, для женщины должно быть жестокой пыткой.
