И короткие волосы на руках, ногти и шрамы на ногах, и маленькая родинка на правом бедре — все было воссоздано безупречно.
«Я мертв, — думал он, — меня убили, и все же я как бы жив. Мое тело умерло, теперь это только болезнь, и ведь никто никогда об этом не узнает. Я буду есть, пить, гулять, но это буду уже не я, а нечто иное. Что-то настолько плохое, настолько злое, что мне даже и не представить. И это нечто станет покупать ботинки, есть мороженое, и, быть может, через какое-то время женится, и будет плодить новое зло в несметных количествах! И никто не будет подозревать об этом…»
Теперь волна жара заскользила вверх по шее, ударила в щеки, и они зажглись, словно он выпил стакан горячего вина. Губы пересохли, а веки, словно подпаленные листья, охватило огнем. Из ноздрей маленькими язычками вырвалось голубое пламя.
Ну вот и все, подумал он. Сейчас это захватит голову и укрепится в глазах, в каждом зубе, в каждой извилине мозга, в каждой волосинке и изгибе ушей. И от меня совсем ничего не останется.
Он чувствовал, как мозг наполнился кипящей ртутью. Как левый глаз, будто улитка, повернулся в глазной впадине, а затем вынырнул уже иным. Он окривел. Левый глаз больше ему не принадлежал. Теперь это была вражеская территория. Язык исчез, его словно отрезали. Левая щека онемела. Левое ухо не воспринимало звуков. Оно тоже принадлежало кому-то другому. Это нечто, что зародилось в нем, и были те самые минералы, подменившие суть дерева, болезнь заменила каждую живую здоровую клетку.
Он попробовал закричать и услышал свой громкий, пронзительный вой. Мозг открыл шлюзы, потоком унесло правый глаз и правое ухо, он ослеп и оглох, превратившись в сплошное пламя, кошмар, ужас. Он превратился в смерть.
Стояло ясное утро, и свежий ветер подталкивал в спину доктора, поднимающегося по тропинке к дому. Внезапно в окне он увидел полностью одетого мальчика. Чарльз не помахал в ответ на приветствие.
— Что это? Ты встал? Господи!
Доктор взлетел по ступеням, задыхаясь, ворвался в спальню.
— Почему ты встал с кровати?! — накинулся он на мальчика и сразу же простучал грудную клетку, проверил пульс и потрогал лоб.
— Совершенно невероятно! Здоров! Здоров, клянусь Господом!
— Я больше никогда не заболею. Никогда в жизни, — объяснил мальчик, спокойно глядя в огромное окно. — Никогда.
— Надеюсь, что так. Выглядишь ты прекрасно, Чарльз.
— Доктор?
— Да, Чарльз?
— Могу я пойти сейчас в школу?
— Думаю, что лучше отложить это до завтра. Ты нетерпелив…
— Да. Мне нравится школа. Ребята. Я хочу играть с ними, драться, плеваться, дергать девчонок за косички, пожимать руки учителям, перелапать всю одежду в раздевалке, и еще хочу вырасти и поехать путешествовать, и пожимать руки разным людям, а потом жениться, и нарожать кучу детей, и ходить в библиотеки, и брать книги — я хочу всего этого! — говорил мальчик, не отрывая взгляда от окна, в котором сияло сентябрьское утро. — Каким это именем вы меня только что назвали?
— Что? — переспросил пораженный доктор. — Я назвал тебя Чарльзом, как же еще?
— В конце концов, лучше, чем никак. — Мальчик пожал плечами.
— Я рад, что ты хочешь вернуться в школу, — сказал доктор.
— Я действительно жду этого с нетерпением, — улыбнулся мальчик. — Спасибо вам за помощь, доктор. Вашу руку.
— С удовольствием.
Они важно обменивались рукопожатиями, пока свежий ветер лился в распахнутое окно. Они, наверное, целую минуту трясли друг другу руки, и мальчик, улыбаясь, благодарно смотрел на старика.
Затем, смеясь, сбежал с доктором вниз и проводил его к машине. Сзади шли родители и радовались благополучному исходу.
— Здоров на все сто! — объявил доктор. — Просто невероятно!
— И силен! — улыбнулся отец. — Можете себе представить — развязался сам! Не так ли, Чарльз?
— Неужели? — спросил мальчик.
— Именно! Но каким образом тебе это удалось?!
— О, — проговорил мальчик. — Столько времени прошло…
— Очень много!
Все засмеялись, а мальчик потихоньку поставил босую ступню на дорожку и дотронулся до красных муравьев, суетливо метавшихся по тропинке. Его глаза таинственно вспыхнули. Пока родители болтали с пожилым доктором, муравьи остановились, задергались и, скорчившись, замерли на цементе.
