Андре. Так вы его жена?!
Катрин. Жиль! Ты жив?!
Бертильон. И Жиль, понимаешь, и жив и буду жить.
Катрин. Как я рада!
Андре. (себе). Да, наши, видать, не пляшут. (Отхлебывает из фляги и усаживается на пол.)
Бертильон. Ханжа!
Катрин. Нет, Жиль, нет. Ведь ты — единственный, кто способен объяснить, что все это значит. (Протягивает телеграмму.)
Бертильон (прочитав). Что тут объяснять — пульса не было, дыханья не было. А после ты вообще исчезла.
Одетта. Ах, Боже мой, Жиль, — я бродила во мраке, скиталась подземельем… Потом вдруг — пробуждение и смутное ощущение, что разгадка лежит где-то рядом, в лаборатории. Я ринулась туда, вошла… Шторы были задернуты, пахло серой. Я подошла к столу, щелкнула светильником, поправила " мыслительную машину", которую, говорят, так любил бедолага — маршал. За год до своей нелепой казни он велел выгравировать на верхнем ее круге портрет творца — изобретателя, великого Раймунда Луллия.
Бертильон. (ворчливо). Никогда не мог запомнить ни фамилии этого прохвоста, ни принципа действия его дурацкого аппарата.
Катрин. Ну что ты, Жиль, это же просто: несколько вращающихся дисков разного диаметра, на едином стержне, вблизи краев вписаны понятия — "вечность", "Бог", "мудрость", "быть величественным"… Так складывались фразы-откровения. Однажды я, например, прочла: " божественная мудрость бесконечна".
Бертильон (визгливо). Я не желаю никакого откровения!
Катрин. Лейбниц четыре века спустя будет ссылаться на творение Луллия.
Бертильон. Я не желаю никакого Лейбница!
Катрин. Ну хорошо, хорошо… Я постояла, а потом… потом все-таки, по привычке,
крутнула это колесо фортуны… Оно заскрипело, будто тронулось в сторону осуществления судьбы, зацокало, зашелестело… Я подумала: надо открыть окна… И тут на меня сзади кто-то набросился!.. Я закричала и, схватив со стола скалку, попыталась нанести атакующему ответный удар. Мне удалось это сделать только в коридоре. Я не видела — лишь почувствовала, как хватка моего преследователя ослабла, тело обмякло, я бросила свое орудие возмездия, а заодно и дождевик, который почему-то оказался на мне, побежала очертя голову, не оглядываясь. Шагов погони я не слышала — вероятно, попадание мое было удачным…
Бертильон. Еще каким! Преследователем был я.
Катрин. Ты?! Но, Жиль…
Бертильон. Я, Катрин, рассуждал вполне логично. Либо она, думал я, мертва, и тогда незнакомка, проникшая в лабораторию, имеет какое-то отношение к ее смерти, либо она — ведьма, дурачащая меня, и уж тогда…
Катрин. Ведьма?! Как тебе не стыдно! Всему виной твои идиотские книги. И маски.
Бертильон. Не более идиотские, чем твоя алхимия.
Катрин. Ты превратился в инквизитора, подозрительного и желчного. Ты помнишь нашу свадьбу? Помнишь, как ты…
Бертильон. Разумеется. Это было в сентябре, на Викентия Поля. Кюре еще заметил: "Добрый знак, ибо система церковных лазаретов допреж сбоев не давала".
Катрин. И это все, что ты помнишь?
Бертильон. Нет, ты еще сказала: " Страсть как чешется меж лопаток". А я ответил:
" И почесал бы, радость моя, да как же мне под платье-то залезть."
Катрин. И все?
Бертильон. А кюре сказал: " Любите друг друга, дети мои. Плодитесь и размножайтесь." А потом возьми да и перекрести тебя: " Радуйся, — говорит, — дево. Близко счастье твое. Ибо округление бедер твоих, как ожерелье, и положит он тебя, как печать, на сердце свое".
Катрин. Ну?
Бертильон. Ну я и почесал… Все.
Катрин. (язвительно). Не все! Ты еще уведомил, что у тебя начал резаться зуб мудрости, — сразу после венчания. А ночью, которую, видимо, по недоразумению назвали брачной, он так рос, этот зуб, так рос — не иначе за счет какого-нибудь другого органа. С тех пор он, похоже, все время растет, беря передышку всего дважды в году: на Антония Падуанского, чудотворца, и на святого Франциска Ксаверия.
Бертильон. Что ты завелась, как педикулез у зайца? Зубы есть зубы. Особенно у мужчин.
Слесарь. (подходя вместе с Патрисией). Мсье Бертильон, мы тут посовещались — похороны надо бы отменить.
Бертильон. Это не симпозиум, мсье, — вещь серьезная. Отменишь чужие — не прийдут на твои собственные.
Слесарь. Тогда — перенести.
