Дартингтон начинал понимать.
– Но каким образом в этом оказалось замешано правительство Великобритании?
– Очень просто, – ответил Эшер. – Вполне очевидно, что у французов отсутствует достаточный опыт, чтобы устранить помеху самостоятельно. Им это известно, и это известно британскому правительству. Поэтому британское правительство пообещало убрать ее за них, а в ответ на это обещание они подпишут Маастрихтский договор по Европейскому сообществу на наших условиях. Наше правительство, в свою очередь, скрывает свои действия, пойдя по неофициальному пути и не привлекая к осуществлению операции военную разведку. Французы, конечно, не знают об этой части дела.
– Но, как бы то ни было, – продолжал объяснять Эшер, – это подоплека всего. Собственно причиной возникновения самого проекта является сделка с Францией. Не думаю, чтобы в противном случае британское правительство проявило к этому делу какой-то особый интерес – в действительности существуют аргументы и за то, чтобы оставить все как есть. Но насущность Маастрихтского договора означает, что Британия сейчас твердо заинтересована в том, чтобы оказать французам эту услугу.
– Мне так кажется, – предположил Эшер, удерживая взглядом глаза Дартингтона, – вы теперь тоже понимаете, почему я обратился именно к вам. Мне известно, что вы настроены проевропейски и в то же время вы – патриот. Эти два понятия не так уж несовместимы, как кое-кто пытается нас убедить. Надеюсь, что всех упомянутых мною причин достаточно, чтобы вы согласились примкнуть к нашему проекту. Для этого есть еще одна дополнительная причина, но, прежде чем о ней рассказать, мне необходимо ваше «добро».
– Простите меня, Роджер, но для меня тут слегка многовато информации, чтобы сразу все ухватить. – Дартингтон отлично понимал, что рассуждения – не более чем навязчивая реклама. А эти откровенные попытки сыграть на старом добром патриотизме? В известной мере верно – он действительно был патриотом. Ну и где тут угроза? Но его природная осторожность подсказывала не поддаваться соблазну и не давать ответ слишком быстро. – Я могу какое-то время подумать?
– Хорошая мысль, – согласился Эшер. – Весьма разумно. Пойдемте-ка слегка перекусим.
Во время ленча оба в основном молчали. Эшер опрокидывал бокал за бокалом розовое шампанское и в процессе поглощения огромных кусков пищи редко делал достаточно долгие паузы, чтобы можно было что-то произнести. Дартингтон, напротив, к еде едва прикоснулся и полностью ушел в себя. Он усиленно размышлял, во что его могут втянуть. За всем этим он не мог не разглядеть известной логики. На самом деле речь Эшера о европейском единстве ничуть его не тронула. В отношении Европы он был прагматиком, а не энтузиастом. В личном плане он предпочел бы, чтобы Англия держалась подальше от все возрастающего влияния Брюсселя и Страсбурга. Дартингтон ничего не имел против французов и, конечно же, восхищался их отношением к бизнесу. Он не любил немцев, которых в целом считал тупыми, высокомерными и крикливыми, но, если приходилсь, мог с ними сотрудничать.
А вот в плане бизнеса Дартингтон видел необходимость оставаться в сердце Европы. С точки зрения интересов его компании не могло быть и двух мнений: Европа оставалась единственным реальным путем для продвижения вперед. Он подчеркивал это во всех своих деловых речах, и, без сомнения, именно из них Эшер почерпнул информацию о его «евролюбии». С точки зрения самого Дартингтона, ЕС занималось просто-напросто взяточничеством. Вступайте в него – и у вас будет шанс побороться за контракты; не вступайте – и у вас не будет никаких шансов вообще. Лично он ненавидел коррупцию и отнес бы себя скорее к «евроскептикам». И бывали моменты – например, как только на экране телевизора появлялось одиозное лицо Жака Делора, – когда он чувствовал себя чуть ли не «евроненавистником» и готов был присоединиться к мнению, что отношение к Европе покойного маршала авиации сэра Артура Харриса было самым практичным.
Что он действительно не переваривал, так это чуть ли не религиозную горячность, с которой проевропейски настроенные фанатики отдавались своему делу. Все они пользовались одной и той же лексикой и перемежали свои и без того до идиотизма бессвязные речи совершенно дурацкими метафорами. Все они, как и Эшер, употребляли возвышенные слова о «европейской мечте» или «европейском видении». Это не было ни мечтой, ни видением, считал Дартингтон. Он посмотрел эти слова в словаре. Одно из значений у них было общим и, в данном случае, более точным – «галлюцинация».
