День был теплее предыдущего. Солнце ярко смотрело из-за Невы, откуда-то издалека, словно бы оно поднялось там где-то, над Киевом, и с изумлением глядело на эти головы, отделенные от тел. А головы, торча на кольях, казались гордо поднятыми над землей, гордо и торжественно, и Левину сдавалось, что они, обратившись на все четыре стороны, кричали востоку, северу, западу и югу: «Смотрите! Смотрите на нас! Видите, что делают люди с людьми! Звери того не делают с зверями, змеи и скорпии добрее человека».
— Съест, съест меня, — пробормотал все время до того молчавший Левин.
Сержант с удивлением посмотрел на него.
— Он когтями задушит меня... съест, — снова бормотал он, хватаясь за кафтан сержанта.
— Что с тобой, ваша милость? — спросил изумленный сержант, освобождая полу кафтана.
— Он меня съест... не давай ему...
— Кто съест?
— Он... кот... кот меня съест...
Сержант рассмеялся.
— Да разве ваша милость мышь? — спросил он.
— Мышь... меня в мышеловку хотят посадить... не давай меня.
Он говорил это торопливо, шепотом, оглядываясь испуганно по сторонам. Глаза дико блуждали. Сержант понял, что человек не в своем уме.
— Пойдем-пойдем, я не дам тебя коту.
Через крепостные ворота они прямо пришли к комендантской избе. Их впустили в приемную, доложили коменданту, передав в собственные руки пакет с надписью: «Именной».
Бахмиотов немедленно вышел с распечатанным пакетом в руке. Это был полный, круглолицый и круглоглазый мужчина, действительно напоминавший откормленного кота, но только без усов и с бритою мордой. Уши торчали прямо, по-кошачьи, как это часто можно видеть на татарских типах. Уши эти, по-видимому, были постоянно настороже, прислушиваясь к всякому шороху в крепости.
— Где больной? — спросил Бахмиотов как на перекличке.
— Здесь, — отвечал сержант, выдвигая вперед Левина.
Комендант подошел ближе.
— Мясо все вышло... не надо больше мяса, — заговорил Левин, дико озираясь.
— Какое мясо? — спросил с удивлением комендант, глядя на Левина.
— Человечье мясо... вороны поели... одни кости там... не давайте им моего мяса, — бормотал тот.
— А!.. — сказал как бы про себя комендант и, обращаясь к стоявшему сзади его писарю, прибавил. — Отведи его в лазарет, по именному указу, для наистрожайшего испытания.
Левина повели в лазарет.
Увидев на крепостной стене каркающую ворону, Левин закричал:
— А! Ты на меня каркаешь, моего мяса хочешь, сердце мое клевать будешь... А у меня нет сердца — его в Киеве вырезали и бросили собакам... Орелка съел мое сердце... Не каркай, проклятая! Кш-киш! Киш! Аминь-аминь, рассыпися!..
В лазарете его сдали дежурному врачу с пояснением, что по именному указу больной должен быть испытан наистрожае, что он — капитан Левин, лично известный царю.
— Не пускайте сюда ворону, она каркает на мое мясо, на мою голову, на мое сердце... А мое сердце Орелка съел... Там еще есть мясо, на кольях... Пускай его ест ворона, — бормотал больной.
Доктор, старый немец, нижняя губа которого, сильно отвисшая, как бы говорила, что она устала, что ей надоело служить беззубому рту и хочется на покой, в могилу, — доктор равнодушно, спокойно и внимательно слушал бессмысленную болтовню больного, словно бы это была умная, серьезная речь, и сквозь круглые, огромные, как стекло райка, очки добродушно заглядывал в глаза Левина, горевшие лихорадочным огнем и дико блуждавшие.
— Господин капитан! — сказал он серьезно. — Мы ворон в лазарет не пускаем.
— Она сама влетит...
— Не влетит, господин капитан. Я отдал приказ не пускать сюда ворон.
Левин как будто успокоился.
— Чем ты нездоров, господин капитан? — спросил доктор.
— С 712 года... Я не ел мяса... А потом стал есть мясо, как ворона, и хотел жениться, а Орелка взял и съел мою невесту и мое сердце.
— Какой Орелка? — серьезно спросил немец.
— Собака... Она здесь...
— Где?
— У царя.
Немец задумался. В продолжение долголетней службы в России ему приходилось иметь дело со всевозможными больными, с сумасшедшими, идиотами, безумными и бешеными. В то время, когда Петр требовал службы от каждого дворянина, а «дуракам» и «дурам» запрещено было даже жениться и выходить замуж, происходили почти поголовные свидетельства, особенно тех, которые, отбиваясь от службы, притворялись больными, сумасшедшими и дураками. Доктора, поэтому, должны были порядочно набить руку на практике освидетельствования.
