Темные времена. Как речь, сказанная одним премьер-министром, смогла спасти миллионы жизней - страница 88

Второй аргумент против сценария переговоров не учитывает тяжести давления – личного, политического и военного, – которому Черчилль подвергался в период этого сложнейшего кризиса. Вторжение казалось близким и неизбежным (военные советники считали, что это может произойти в течение нескольких дней). Британия выглядела совершенно незащищенной. Британская армия во Франции значительно уступала по численности войскам противника. Если бы спасательная операция в Дюнкерке удалась, то соотношение составило бы один к десяти, если нет, то один к ста. Европа рухнула к ногам нацистов за катастрофически короткое время. А аргументы Галифакса, поддержанного Чемберленом и другими министрами, казались рациональными, высокоморальными и здравыми.

Кроме всего прочего, Галифакс угрожал отставкой, и это заставляло Уинстона переосмыслить собственную позицию. Такой человек, как Галифакс, никогда не стал бы подвергать новое правительство опасности роспуска, если бы не был абсолютно уверен в собственной правоте и в неправоте Уинстона. А убежденность подобного человека дорогого стоит. Под таким мощным давлением и имея в своем распоряжении крайне мало вариантов, какой разумный человек не задумался бы всерьез о мирных переговорах в противовес почти неизбежной гибели?

Меня удивляет, что любой противник аргументов в пользу «колебаний» или «шаткости», если это можно так назвать, всегда представляет Черчилля почти несгибаемым, совершенно неподвластным влиянию ужасающей информации, которая постоянно поступала с линии фронта, напрочь забывшим о своих трагических ошибках в Галлиполи – и совсем недавних в Норвегии. Мрачные уроки, полученные Уинстоном в Галлиполи, остались с ним на всю жизнь (хотя он пытался отмахнуться от них, уверял, что не испытывает чувства вины, и позже говорил, что гордится отвагой тех, кто погиб там).

Но у истории много авторов. В августе 1915 года, занимаясь живописью и полностью расслабившись, Черчилль сказал поэту и дипломату Уилфриду Скейвену Бланту: «На этих руках больше крови, чем краски». Это был редкий момент психологической уязвимости и еще более редкое признание в собственной человечности. Из этого чувства вины родились сомнения в себе, и эти сомнения терзали Черчилля в конце мая 1940 года. Когда в твоем прошлом столько ужасных ошибок, невозможно быть полностью уверенным в себе в сходных обстоятельствах.

Как уже говорилось, историк Дэвид Каннадайн сказал о характере Черчилля так: «одновременно простой, пылкий, непосредственный и неспособный к обману или интригам»[482]. Если это так, то зачем приписывать ему обман и интриги, если нет никаких документов – ни до, ни после этого события?

Общественное мнение лишает великого человека права на совершенно естественные сомнения. Но в сомнениях нет никакого греха. Напротив, я считаю, что именно способность испытывать сомнения, но потом преодолевать их и анализировать все противоречащие друг другу идеи, чтобы прийти к сбалансированному решению, и определяет настоящего лидера и истинное лидерство.

В своей книге я попытался дать более грандиозный и более сложный портрет Черчилля, никак не принижая масштаб его личности.

Давайте предположим, что Уинстон во время обсуждения этих важнейших вопросов действительно сказал то, что думал. Он ведь отлично знал, что каждое его слово будет отражено в протоколах всерьез и навсегда.

Документы, связанные с заседаниями военного кабинета в конце мая 1940 года, не оставили у меня сомнений, что в то время, когда Британия могла потерять 90 % своей армии, Уинстон постепенно пришел к мысли, что, если британская независимость будет гарантирована, нужно всерьез рассмотреть возможность мирных переговоров с нацистской Германией, сколь бы отвратительным ему это ни казалось. Он знал, что требования Гитлера будут ужасными: окончательное закрепление захвата Центральной Европы и Франции, возврат ряда германских колоний, перешедших Британии после Первой мировой войны. Цена была чудовищной, но мирные переговоры казались более приемлемым выходом, чем нацистское вторжение и возможная оккупация, чем флаг со свастикой над Вестминстером и Букингемским дворцом.