10 мая 1940 года около шести вечера Уинстон ехал по Моллу. Позднее он вспоминал: «Народ еще не успел осознать, что происходит за границей и в нашей стране, поэтому у дворцовых ворот еще не было толпы»[118]. Перспектива реализации давней мечты сделала Черчилля довольно дерзким. Он пишет: «Его Величество принял меня весьма любезно и пригласил сесть. Несколько мгновений он смотрел на меня испытующе и лукаво, а затем сказал:
– Полагаю, вам неизвестно, зачем я послал за вами?
Применяясь к его тону, я ответил:
– Сир, я просто ума не приложу зачем.
Он засмеялся и сказал:
– Я хочу просить вас сформировать правительство.
Я ответил, что, конечно, сделаю это»[119].
Начало было поразительно благоприятным, принимая во внимание взгляды, высказанные королем во время встречи с Чемберленом. Черчилль, как записал король в дневнике, был полон пыла и готовности исполнить долг премьер-министра[120]. Такой пыл был ему необходим, учитывая масштаб стоящей перед ним задачи. И он знал, что на этот раз не имеет права потерпеть неудачу.
Когда Черчилль впервые вышел из машины в качестве премьер-министра Великобритании, он обратился к своему полицейскому телохранителю, детективу-инспектору У. Г. Томпсону: «Одному Богу известно, насколько велика моя задача. Надеюсь, что еще не слишком поздно. Я очень опасаюсь, что мы опоздали. А теперь нам остается только делать все, что в наших силах»[121]. На его глаза навернулись слезы. Отвернувшись, он пробормотал что-то себе под нос. А потом выпятил челюсть, овладел собой и с решительным видом стал подниматься по лестнице, продумывая состав военного кабинета.
Политика всегда была у Уинстона в крови. Даже после всего, что произошло за последние три дня, он чувствовал, что без поддержки консервативной партии его пребывание на посту премьер-министра окажется очень недолгим. Положение его было шатким. Многие консерваторы в Палате вскакивали и требовали отставки Чемберлена, но это не означало, что альтернативная кандидатура их устроит. Заместитель министра иностранных дел Р. А. (Раб) Батлер заметил: «Этот неожиданный переворот Уинстона и его прихвостней был серьезной катастрофой – и совершенно ненужной. Они [старшие консерваторы] трусливо сдались на милость американского полукровки»[122].
Когда Уинстон сел за стол в Адмиралтействе и написал письмо Чемберлену, он явно думал именно об этом.
Мой дорогой Невилл,
по возвращении из дворца я первым делом решил написать и сказать, как я благодарен за то, что Вы обещали поддержать меня и страну в этот чрезвычайно печальный и великий момент. Я не питаю иллюзий относительно того, что ждет нас впереди. Я понимаю, что нам предстоит много месяцев двигаться по длинной, опасной дороге. Я верю, что с Вашей помощью и советами, а также при поддержке великой партии, которую Вы возглавляете, мне удастся добиться успеха. Пример Вашего самоотверженного достоинства и силы духа вдохновляет многих – и останется источником вдохновения навсегда.
За те восемь месяцев, что мы работали вместе, мне удалось завоевать Вашу дружбу и внушить Вам уверенность в моих силах, чем я очень горд. Я целиком и полностью в Ваших руках – и меня это не страшит. Я твердо верю в наше дело, которое никоим образом не пострадает от моих действий.
Вечером я встречаюсь с лидерами лейбористов и после встречи сразу же напишу Вам. Я так рад, что Вы обратились к нашему обеспокоенному народу по радио.
Вы можете полностью мне доверять.
Искренне Ваш,
Уинстон С. Черчилль[123]
Это письмо написано человеку, который из кожи вон лез, лишь бы не позволить Черчиллю стать премьером. Истолковать его можно по-разному: искреннее, стратегическое, подобострастное, прагматичное, прощающее и т. п. Но каковы бы ни были намерения Уинстона, его письмо стало самым умным шагом в ту минуту. Даже если Чемберлену оно не понравилось, он не мог отвергнуть подобную увертюру. Лорд Галифакс получил сходное письмо, но более жесткое. Черчилль писал: «Я счастлив, что мы будем сражаться вместе и до самого конца. Уверен, что ваше управление иностранными делами державы является ключевым элементом нашей боевой мощи. Я благодарен за Вашу готовность продолжить работу на этом великом поприще, где Вы одновременно и раб, и хозяин…»
