- Может, он не мог жить и с ними тоже, - сказала она. - Без тайн он начинал скучать, а с тайнами...
В гостиной стало тихо-тихо. В темноте светилась вдали только сигнальная мачта.
- А с тайнами?
- Как видно, ему было не под силу выдержать их.
Она смотрела на шрам на лбу сына. Она ни разу ни о чем не спросила его.
- По-твоему, он был слабый человек? - снова заговорил он. Ему хотелось сказать это равнодушным тоном.
- Да, слабый. А может, и сильный. Не знаю. Вообще-то сильный.
- Мама, он подбрасывал меня на руках вверх?
- Подбрасывал вверх? Что ты имеешь в виду?
Они помолчали, но каждый чувствовал волнение другого.
- Мама, вспомни, он подбрасывал меня вверх - однажды, где-то...
Она недоверчиво улыбнулась.
- Тебе же было всего три года...
- Три с половиной.
Она кинула на него удивленный взгляд.
- Но что ты хочешь сказать? Какое это имеет значение?
- Где-то над пропастью... Нет, нет, я этого не помню, но помню, что вспоминал это. И он выпустил меня.
- Выпустил?
- Выпустил и снова поймал. И так несколько раз.
- Ты хочешь сказать, что ты упал? - Теперь она глядела на него с испугом.
- Да, упал! Нет, не тогда! Он снова подхватил меня. Но позднее...
Судорожно плеснув себе из графина, она пролила несколько капель на стол.
- Позднее - в каком смысле? Впрочем, я бы не хотела говорить на эту тему...
Но он уже не мог удержаться.
- Там еще были лошади!
- Лошади были всюду. Всегда лошади. За границей...
- Нет, мама, здесь!
Она встала, прошлась по комнате и сказала, на сей раз решительно:
- Он тебя не выпустил. - Она словно бы оборонялась. - Я не хочу говорить об этом, слышишь. Но вообще, он выпустил нас всех, всё.
Круг замкнулся. Она казалась усталой, нервной. А он хотел порадовать ее. Но почему всегда обрывают все его попытки навести мост над провалом, над которым он повис, брошенный кем-то на произвол судьбы?..
- Ты нервничаешь, - сказала она. - Это все из-за выставки.
Ей было легче от этой лжи, - что ж, он снова ей подыграет.
- Он ведь и не довел до конца... - сказала она как бы в оправдание.
На сей раз сказала твердо, чтобы извинить его, а может быть, себя. Чтобы прикрыть фиаско - она не хотела поверить, что оно могло оставить след на чьем-то будущем. Сын на мгновение восхитился этой способностью уклоняться. Рукой он нащупал в кармане письмо Мириам. Обе - такие разные. Но каждая на свой лад отталкивала его от себя.
Легко встав, он поцеловал ее на сон грядущий.
- Я тебе буду писать, - сказал он.
20
Но он не написал письма ни матери, ни Мириам. Он как одержимый писал другое - то, что в тайниках души называл своими воспоминаниями, хотя это были не его воспоминания, а воспоминания, жившие в нем; писать их было совсем не то, что стряпать рассказики для Бёрге Виида из Харескоу, это тоже означало искать то, что он потерял тогда, когда некто выпустил его из рук в безвоздушное пространство.
Он снял комнату у бывшего метрдотеля Матиссена в его украшенном деревянной резьбой домике в Энебакке - получилось это случайно, сосватал их все тот же Роберт. В своем неистощимом доброжелательстве он по-прежнему держал все нити в руках. Сам Матиссен перебрался в кухню, где с раннего утра вполголоса читал Откровение святого Иоанна, а в остальное время заботился о своем новом подопечном. Для старика метрдотеля было в этом что-то символическое. Сам он после тридцатилетнего служения соблазну надеялся искупить греховную жизнь за два-три оставшихся года, которые ему сулил его врач. Каждый раз, когда его неуемный молодой друг покидал их совместное уединение, старик провидел в этом окончательную погибель молодого поколения, но в терпимости своей снабжал молодого скитальца громадным кульком со съестным, чтобы в течение нескольких первых суток спасти хотя бы его бренное тело. Однажды, когда отлучка Вилфреда затянулась, метрдотель даже заглянул в его объемистую рукопись, после чего долго покачивал головой, дивясь тому, как странно устроен мир. В подобных случаях он обычно садился в поезд и ехал в город - излить свою наболевшую душу доброжелательному Роберту, который в свое время принадлежал к числу беспутных шалопаев, доставивших Матиссену в храме греха немало горьких минут. Но Роберт, который все мог понять, только задумчиво кивал головой, как кивал почти на все, что ему говорили. Вилфред и ему толковал, что должен, мол, найти какое-то место. Оба они - и бывший метрдотель, и бывший биржевик - жили, как удалившиеся от мира мудрецы: один при своем Апокалипсисе, другой при своей тележке с сосисками, которыми, благодетельствуя усталых путников, он торговал по ночам на Хегдехаугсвей.
