Вот и теперь Геро даже не подумала переплести так красящие ее косы и сменить пестренькое домашнее платье на более изысканный наряд. Осторожно сжимая обеими руками горячий, скользкий кувшинчик, девушка бегом пробежала по потайной лесенке и скользнула к Стефану.
Принц был не один, и Герика, поставив драгоценную ношу на покрытый серо-жемчужным бархатом стол, затаилась в спальне принца. Нет, подслушивать она не собиралась, но из-за врожденной застенчивости хотела, чтобы гость, если это только не эландец и не Шани, ее не увидел. Голос девушка узнала не сразу, а узнав — растерялась. Это был король Марко, и он явственно назвал ее имя. Речь шла о свадьбе, о ее свадьбе.
Сердце Геро сжалось: она сама боялась себе признаться, как хотела и стыдилась такого разговора. То, что Стефан мог остаться калекой, ее не пугало. Как и то, что здоровье могло помешать ему стать королем. Она любила человека, а не принца и готова была простить ему даже то, что он родился сыном короля.
— …Герика согласится. Ты же знаешь, она никогда никому не сказала «нет».
— Все равно не стоит решать судьбу девочки в ее отсутствие. — В голосе короля читалось сомнение. — Она, конечно, к тебе очень привязана, но именно поэтому я не уверен, что все… м-м-м… пройдет хорошо.
Дочь Михая не сразу поняла, о чем речь, а когда до нее дошло, она в первый раз за свою жизнь потеряла сознание. Шум за занавеской привлек внимание короля. Марко выхватил меч и рывком отдернул полог.
— Она все слышала, Стефко. — Голос короля был непривычно взволнованным. — Как видишь, это ее не обрадовало.
— Это и меня не радует, — Стефан говорил тихо, но твердо, — однако мы не можем рисковать. Ты выполнишь свой долг, и она тоже. Я поговорю с ней, когда она придет в себя. Я постараюсь объяснить… Что смогу.
— Делай, как считаешь нужным. — Король неловко положил сухую твердую руку на темную голову сына, а затем вышел.
3
Приютившая Романа и Феликса гостиница называлась «Роза и лилия». Вывеску с одной стороны поддерживала томная златовласая дева в белом, на голове которой белел венок из лилий. С другой стороны красовалась чернокудрая куртизанка в алом, вызывающе декольтированном платье и с розой в зубах. Таким образом умный хозяин давал понять посетителям, что у него каждый найдет то, что хочет. Нужно только намекнуть…
Новых постояльцев, казавшихся денежными и неискушенными, трактирщик встретил с неподдельной радостью, многократно усилившейся, когда старик объявил о своем решении прожить в «Лилии и розе» не меньше месяца и щедро уплатил за две недели вперед. Гости были голодны и очень устали, и все равно Феликс сразу же взял быка за рога.
— Что мы будем делать и когда? — пожелал узнать бывший рыцарь, устроившись в пятнистом и несколько потертом, но удобном кресле. Роман мог лишь дивиться скорости, с которой секретарь превращался в воина. Насколько бы было хуже, навяжи судьба в спутники либеру монаха-пьяницу из озорной баллады, каковых баллад он лично написал десятки. Только вот пьяницы-монахи, рыцари без страха и упрека и немыслимо прекрасные и при этом добродетельные девы, обитающие в балладах, в жизни оказываются совсем другими.
Роман глядел на соратника, нет, пожалуй, уже друга, понимая, что сейчас скажет вещь, кощунственную даже для самого терпимого служителя Церкви.
— Феликс, святой Эрасти и Проклятый — это один и тот же человек.
Начало было положено. Клирик сумел удержать свои эмоции при себе и нарочито спокойным голосом уточнил:
— Почему ты так решил?
— Предпосылок множество. Во-первых, портреты. Если первый написан Эрасти (а об этом прямо сказано в ваших же хрониках), остается предположить, что этот же художник писал и Циалу, причем Циалу — светскую красавицу, а не святую. Кто был влюблен в Циалу? Проклятый! Этот же художник создал «Пророчество», но подобный кошмар не пришел бы в голову ни одному из придворных художников, сколько бы они ни пили. Зато Проклятый мог изобразить все эти ужасы — он проповедовал как раз о конце света, хоть и вразрез с учением Церкви. Согласен?
— Я слушаю.
— Далее. На картине, написанной в год исчезновения Эрасти, он изображен
