Наконец туристы вывалились из магазина, подгоняемые энергичным экскурсоводом, поскольку ровно в полдень часы на ратушной площади начинали свой парад фигур, выскакивающих последовательно из часового механизма: начиная с турка с кривой саблей и кончая зловещей ухмыляющейся смертью с косой, и на этот парад фигур просто обязательно следовало посмотреть каждому уважающему себя туристу.
Пан Йонас обернулся к Иване.
– Натоптали, – сказал он сокрушенно. – Я вон специально коврик положил, так хоть бы кто ноги вытер. Франчик, мерзавец, ввалился, как чужой, а за ним вся эта гопа. Где воспитание, я вас спрашиваю? Где культура? Куда мы вообще катимся? Вермеера украли, вы слышали?
– Кто ж не слышал, – сухо сказала Ивана.
– Меня еще папа на него водил смотреть, маленького. Гордость коллекции, можно сказать. Собственно, единственная гордость. И ведь какой цинизм, пани Ивана, какой цинизм! В самый день города, во время фейерверка…
– Будь я на месте вора, я бы тоже работала во время фейерверка, – говорит Ивана. – Такой шум, треск, грохот, все таращатся в небо, у всех в глазах огненные колеса… Но у меня бы рука не поднялась на Вермеера. Ни у кого бы не поднялась, так что я полагаю, это заезжий гастролер работал. Тю-тю наш Вермеер… Вот, пан Йонас, мы в расчете. Кружево по пятерке, плюс два с полтиной за полметра, а корсажная лента…
– Благодарствую, – пан Йонас аккуратно сложил деньги в ящичек старомодной кассы, – а все ж таки зря вы в полицию обратились. Ничего с ней не случилось, уверяю вас.
– Надеюсь, – сказала Ивана.
* * *
Окно в доме напротив поймало солнце и, точно мячик, метнуло обратно, прямо Иване в глаза. Ивана моргнула и увидела, что бронзовая девушка теперь стоит немножко в другой позе. Или ей, Иване, не совсем точно запомнилось? Она недоверчиво покачала головой, и словно в ответ статуя пошевелилась, переступив с ноги на ногу. Только тут иллюзия развеялась, и стало ясно, что на постаменте никакая не статуя, а просто живая девушка, крашенная бронзовой краской, – и шубка (искусственного меха, как отметила Ивана), и теплая юбка из плотной пальтовой ткани в рубчик, и лицо, и руки. И даже букет, наверняка когда-то живой и разноцветный.
Разве будет девушка из приличной семьи вот так бесстыдно красоваться у всех на виду?
Почему она опять вспомнила про Анастасию? Не потому ли, что настоящее лицо Анастасии, хотя они вроде бы и жили бок о бок, как бы не проявляло себя? Не в смысле, что она довольно щедро красилась, а в каком-то другом, самой Иване не очень понятном…
Подвал на углу находился на той стадии ремонта, когда кажется, что не в человеческих силах поправить такое разорение. В углу лопнувшие мешки с цементом, проводка по стенам черными змеями, в полу дыры.
Молодой Янек был задумчивым и вдохновенным и с ног до головы заляпанным известкой.
– Подавальщицу видели? Ну, картину? Такая девушка, пышная такая, фартук, чепец, поднос в руках…
– Полагаю, – сказала Ивана, – вы «Шоколадницу» имеете в виду. Кисти Жана-Этьена Лиотара. Одна тысяча семьсот сорок пятый, если не ошибаюсь. Кто же ее не знает. Она, можно сказать, всем надоела уже.
– Не мне, – сказал Янек и стряхнул с ресниц известку. – Как может надоесть красивая девушка? Тем более нарисованная. Стоит и молчит. Но не в этом дело. Я их хочу в такие, ну, платья. Официанток.
– Отрезное, по фигуре? Не советую. А вдруг она располнеет? Или вообще уволится? Тогда что, на другую перешивать? Накладно будет. Можно, правда, – она задумалась, – шнуровку сделать. Знаете, как Красную Шапочку рисуют. Корсет. Тогда можно распускать и по фигуре подгонять.
– И вырез чтобы глубокий. – Янек, полузакрыв глаза, продолжал, словно бы уже находясь внутри мечты. – И чтобы полненьких брать. Такая, чтобы домашняя обстановка. Как бы ренессансная. Свечи в плошках или в бутылках старых… чтобы потеками.
– Как-то банально получается, – осторожно заметила Ивана, – пошловато…
Янек с усилием вынырнул из своих видений.
– Пошлость – это то, что нравится большинству, – сказал он деловито, – а мы работаем с большинством. Это пускай снобы всякие выдрючиваются. А у нас целая легенда разработана. Это, мол, старая кофейня. С традициями. Вывеску состаренную повесим, портрет основателя… Закопченный такой. Он дворянин был. Храбрый, но бедный. Как водится. Когда турки город осадили и защитники ослабли от голода, – значит, и вот-вот ворота падут, – он пробрался за стены и поджег турецкий склад боеприпасов. Рискуя жизнью. Все, значит, взрывается, горит, защитники собирают последние силы, врываются во вражеский стан и гонят турок, гонят… И остается все турецкое добро там, палатки шелковые, ковры… И курфюрст его, героя, тогда спрашивает, а что бы вы хотели, ну, может, баронство там… Или орден? И он говорит, мне не надо вашего баронства, а дайте мне вон те мешки и эксклюзивное право торговать их содержимым…
