Кофе она подавала Саше в постель редко, но всегда это были знаковые случаи. А сегодня сам Бог велел. Сегодня Саша пойдет к президенту.
— Ну что? — спросила она. — Проснулся? Казанцев залпом выпил кофе, через силу улыбнулся:
— Малыш, давай еще раз все обсу…
— Нет. Нет, Саша, — строго прервала Алина. — Мы утонем в этих обсуждениях. Да нас просто прикончат, пока ты будешь сомневаться.
Это был самый сильный аргумент. Правда, от частого повторения он как-то обесценился. Но опасность совсем не ослабла, наоборот, усилилась. И Саша это понимал. Но есть ведь еще и русское авось. Авось не прикончат!
— Ладно. — Он вылез из-под одеяла, потоптался, надевая тапочки, накидывая халат. — Ты права. Только если б ты знала…
— А мне, думаешь, не жаль?! Мне, думаешь, это как два пальца об асфальт?! Ты что, Саша?! Ты что?!
О чем ты плачешь? Тебе страха мало, тебе жить надоело?! Пожалуйста, но я-то хочу жить и не бояться!
Алина не кричала, но ровное ее сопрано было страшнее визгливых криков.
Вообще-то Алина готовилась стать актрисой, а не диктором телевидения.
Она закончила Щукинское с красным дипломом. Это такая редкость для актерского факультета, что ее имя должны были бы высечь на мемориальной доске. Ее сразу пригласили семь театров. И не какие-нибудь там “На Красной Пресне”, а МХАТ, Вахтанговский, Моссовета, Маяковского, на Малой Бронной, даже ленинградский БДТ… Она, разумеется, выбрала МХАТ. И зря, потому что семь лет сидела вообще без ролей, на “кушать подано” и “седьмой стражник в пятом ряду”.
А из нее перла такая сила, что Алина почувствовала: еще год-два — и она просто тронется умом. Она стала пить, скандалить. Как-то пришла к Ефремову в кабинет и сказала:
— Олег Николаевич, может, мне с вами переспать надо, чтобы роль получить, так я готова. Прямо здесь и сейчас.
Беда в том, что в кабинете сидел еще и завлит театра. Бемц вышел знатный. Хотя из театра ее не поперли, но она и сама уже в нем не хотела существовать.
Рыпнулась туда-сюда, но без толку: ей нечего было показать. Она уже и сама не была уверена, что актриса. Чего уж о других говорить?
Некоторое время перебивалась халтурой на радио, дубляжами, озвучкой, какими-то эпизодиками в фильмах. Но это было редко.
И тут вдруг повернулось. Делали документальный фильм о МХАТе, мешали спектаклям и репетициям, актеры скрипели зубами, но главный сказал — пусть, и никто не мог перечить. Как-то подснимали перебивки и сняли Алину в курилке, где она взатяжку дымила папиросой. Она и не видела даже, что в кадре.
Потом документалисты исчезли. Полгода было спокойно в театре, и вот по телику показали этот фильм. Он, кажется, назывался “Главный театр страны”. Алина его не видела, но наутро проснулась знаменитой. Оказывается, ее лицо прошло, что называется, красной нитью через всю ленту. Получилось так, что она чуть ли не главная в главном театре.
На следующий день ее вызвал Ефремов, сказал, что будет репетировать “Чайку” и для нее там есть роль.
— Чайка? — язвительно спросила Алина, имея в виду убитую птицу.
— Да, — кивнул Ефремов. — Нина Заречная. А вечером позвонили с телевидения и предложили вести передачу “Дом и семья”.
— А это как, много времени занимает?
— Это занимает все время.
— Нет, что вы, я не могу, я в театре…
— Подумайте.
На читку “Чайки” Алина не пришла. Она отправилась на телевидение…
— Ну я готова. Идем? — окликнула она Казанцева.
— Идем, — вздохнул тот.
— Ты меня подбросишь?
— Аск.
— Впрочем, не надо, — спохватилась Алина, — я сама.
Она испугалась, что если Саша окажется на телевидении, то к президенту он сегодня не пойдет. И вообще никогда не пойдет.
— В десять я позвоню, не выключай мобильник, — предупредила она.
— Я сам позвоню.
— Не выключай, договорились? Саша снова шумно выдохнул:
— Договорились.
