Однако, большая часть мужского состава моего окружения не изменила своего отношения ко мне и, пожалуй, стала даже более внимательной, стараясь облегчить мою жизнь в возникавших время от времени сложных ситуациях.
Через несколько месяцев после папиного ареста у мамы после бесконечных стояний в очередях — у тюрем или у Большого Дома на Литейном проспекте, где было расположено центральное управление НКВД[3] и тюрьма при нём, случился инфаркт.
Мама, как и сотни других людей, пыталась узнать, в чём же всё-таки обвиняют папу, где он находится, как сделать для него передачу с продуктами и тёплыми вещами. И никаких достоверных сведений ей не удавалось получить.
Сочетание нервных потрясений, пережитых мамой, и инфаркта привели к тому, что она почти год провела в больнице, расположенной в Гавани на Васильевском острове.
Моё существование осложнилось. С деньгами были трудности. Я разрывалась между бесплодными хлопотами по папиным делам, заботами о маме, поездками в больницу, учёбой в Университете и просто организацией внезапно возникшего одинокого существования.
Учёба и спортивная жизнь, которая мне давала возможность время от времени бесплатно питаться в столовой университета, частично отвлекали меня от тяжёлого положения, в котором очутилась наша семья.
Прошло полтора года, мама начала работать, но все её попытки, как и попытки множества других людей, узнать хоть какие-то сведения о своих близких оставались безрезультатными или просто ложными.
Мои походы в те немногие учреждения, которые вроде должны были бы давать сведения об арестованных, также ничего не проясняли. Как и многие другие, я с трудом сдерживала рыдания, подойдя к окошечку, торопливо и со страхом обращаясь с моими вопросами к совершенно равнодушному человеку. Обычно, буркнув что-то непонятное или заведомо ложное, в ответ на просьбу сообщить, где же находится папа, он безразлично произносил: «Следующий».
Время шло, неопределенность и безысходность ситуации, накопившееся возмущение и отвращение к собственной беспомощности привели к тому, что я стала серьёзно задумываться о том, что нужны какие-то другие нестандартные, активные методы борьбы за папину судьбу.
Конечно, только моя молодость и наивная вера в справедливость способствовали тому, что я всерьёз решила бороться за освобождение папы. При этом, не задумываясь, я пользовалась всеми дозволенными и недозволенными методами, изобретая по ходу дела весьма рискованные шаги и пренебрегая опасностью таких шагов.
Толчком также к такому крутому изменению позиции было письмо, полученное мною от М. М. Литвинова, бывшего в течение многих лет министром иностранных дел СССР. Он был в те годы депутатом Петроградского района города Ленинграда, где мы жили.
Письмо было ответом на моё послание ему как депутату с просьбой вмешаться в столь несправедливый арест моего папы.
Я, как сейчас, вижу перед глазами это письмо, адресованное Лере Троицкой и написанное очень крупным каллиграфическим почерком. В письме он просто и чётко сообщал мне, что ничем мне помочь не может и заканчивал письмо словами: «Лера, действуйте сами».
Конечно, как действовать, мне никто посоветовать не мог. Интуитивно я преодолела свой страх и отвращение и теперь вместо мольбы и слёз на моём молодом и привлекательном лице, возникавшем в печально знаменитом окошечке, была улыбка.
Манера и стиль вопросов, которые я задавала, сбивала особенно молодых людей с их обычного формального и жестокого характера ответов.
Мне трудно сейчас вспомнить, что именно я им говорила, но мне кажется, что в эти моменты во мне пробуждалось какое-то дремлющее в обычное время подсознание, которое непонятным образом подсказывало мне, что говорить и как держаться.
Так или иначе, мне удалось достоверно узнать, что мой папа находится в знаменитой тюрьме Большого Дома на Литейном проспекте.
Необходимость безотлагательных и решительных действий неожиданно возникла к концу второго года папиного пребывания в тюрьме.
Как-то раз вечером в квартире, где мы жили, раздался телефонный звонок. Я подошла к телефону. Приятный мужской голос попросил позвать Леру Троицкую.
