На следующий день маме позвонил профессор Монастырский и сообщил, что ему удалось узнать в приёмной комиссии, что я не принята в Институт как «социально неприемлемый (вредный) элемент» или, говоря по-русски, моя непригодность к обучению объяснялась тем, что мой дедушка — папин отец Александр Троицкий — был священником в Ростове-Ярославском.
Безусловно, эта причина никоим образом не способствовала улучшению моего настроения, и впервые в жизни я впала в глубокую меланхолию, которую сейчас назвали бы депрессией, и в полное безразличие ко всему происходящему.
Мои родители были сперва в растерянности, но спустя пару дней моя мама, кипя от возмущения, целиком погрузилась в мои дела. Во-первых, она узнала, что в Университете на физическом факультете — недобор студентов. Это, по-видимому, объяснялось тем, что заниматься наукой в те годы было не модно. Во вторых, она вспомнила о своих связях с родителями маленьких пациентов, которых она весьма успешно лечила. Многие из них были крупными учёными, а некоторые занимали ответственные посты в администрации Университета.
Я не хотела никуда ходить, подавать документы, разговаривать, просить. Все дни я валялась на диване и либо спала, либо читала французские романы. Тогда мама осуществила все необходимые действия сама.
Когда после завершающего визита она вернулась домой, то, войдя в мою комнату и принимая во внимание моё маразматическое состояние, мама сказала ровным, но довольно жёстким тоном: «Тебя приняли на физический факультет Университета. Как ты знаешь, занятия уже начались несколько дней тому назад… Завтра у тебя лекция по математике в 9 часов утра, в большой физической аудитории Физического факультета».
Так закончилась моя история поступления в Институт и началась университетская жизнь.
Экспедиция в Казахстан
1936 год
Во время студенческой практики в 1936 году я была направлена в степной Казахстан, в район, не очень далекий от Аральского моря — в местечко Бер Чогур. Жара была почти невыносимая, каждый день — плюс пятьдесят пять градусов по Цельсию, а порой больше. Все начальство и бывалые члены экспедиции, показав мне приблизительно, что и как делать, сбежало через неделю, и я осталась одна. В моем распоряжении была полуторка — без тормозов, шофер — без прав, один верблюд, плевавшийся во все стороны, тащивший бочку с водой и всячески препятствующий на подступах к бочке.
Для работы у нас была куча батарей, километры кабеля и специальные электроды. Помогали мне два русских мальчика 15 лет и несколько аксакалов (местные казахи), которые категорически отказывались работать без жен. За каждым пригоркам они замирали и переставали тащить кабель (их основная работа). Мальчики, посланные мною для выяснения причин задержки, не стесняясь, на чисто русском языке с презрением говорили: «Что с них взять, им ночи не хватает — там тара рам».
Работу мы начинали где-то между четырьмя и пятью утра, а возвращались с маршрута из степи между девятью и десятью вечера. Около наших палаток протекал ручеек. По возвращении я залезала в него, и усталость проходила. Если в степи нам вдруг попадалась небольшая, а иногда и глубокая лужа — работа прекращалась, и наступало купание в строго определенном порядке. Я, потом мальчики и шофер, затем аксакалы, потом их жены, наконец, верблюд, и на этом купание заканчивалось. Если в какой-то другой день мы попадали в это же место, то все проходило по тому же церемониалу.
Иногда мы забирались очень далеко, и приходилось ночевать в степи. Делали большой круг из толстого каната, от ядовитых змей, которые ночью, вылезая из своих норок, почему-то боялись перелезать через такое заграждение. Кроме змей встречались еще ядовитые фаланги и тарантулы, эти бодрствовали днем, а вечерами пытались залезть в палатки. Лежишь в мешке, а над тобой висит фаланга. Но в палатке они почему-то не нападали.
Так продолжалось около двух месяцев. Отощала я страшно. От меня осталась буквально половина. Жара, потому и есть не хотелось. Разведка велась на уголь электрическими методами. Я не все понимала, спросить было не у кого. Но интуитивно я действовала, по-видимому, правильно. Мой отчет приняли.