Для Гессе этот танец был в конечном счете космическим танцем, джигой вечного творения и разрушения в исполнении Шивы. В его романе жители Касталии рассматривают созерцание отдельных игр в бисер как медитативную практику, которая в конечном счете ведет «внутрь тайны мира, где между качанием взад и вперед, между вдохом и выдохом, между небом и землей, между инь и ян вечно вершится святое дело»>274. В этом смысле Игра в бисер может рассматриваться как музыкальный контрапункт к герметическим мечтам, появлявшимся на протяжении всей книги: космический дворец памяти, ноосфера, Книга Откровения. Тот факт, что Игра настолько предвосхищает Всемирную паутину, только доказывает, насколько эти трансцендентные (и психоделические) устремления все еще завораживают киберп-ространство. Смешивая разум и технэ, образ и код, Интернет возникает как Великий Труд инженерии, вычислительная матрица, которая образует экспериментальные рамки для нового этапа культурной эволюции, алхимическую мензурку, в которой мы промываем все, что может быть сведено к двоичному коду. Поскольку оно состоит из идей и воображения в такой же степени, как из логических машин и электромагнитных ритмов, киберпространство уклоняется от пространства-времени Эйнштейна, порождая своеобразную цифровую метафизику — или, возможно, следует говорить — «сетефи-зику».
Те, кого притягивают не нанесенные на карту воды сетефизики, должны действовать как осторожные экспериментаторы — играючи и иронично, а не апокалиптически, и всегда помнить о мрачных драконах технополитики, скрывающихся под теми волнами, по которым они плывут. Никто не может претендовать на то, чтобы говорить от имени космической эволюции планетарного разума; мы можем только протягивать новые сети и судить о результатах как по эстетическим, так и по прагматическим критериям, которые сами неизбежно будут меняться. Информация больше напоминает джунгли, чем бесконечную библиотеку, и мы культивируем свою способность к путешествиям в стороне от взгляда божественного глаза. Мы возвращаемся к соглашениям, тайному знанию и направляющим интуициям. Своего рода безумие скрывается и здесь — избыток значения, который может забросить мысль в черную дыру. Сети — в конечном счете системы организации, и когда они начинают питать глубокие и аморфные силы человеческой души, нас ожидают паранойя и паралич. Даже Гессе видел темную сторону своей бесконечной игры, и в результате Йозеф Кнехт покидает созерцательную утопию Касталии, отказываясь от ее разреженного и развоплощенного поиска Разума ради оффлайновой жизни в грязном мире снаружи.
Сетефизики не могут ожидать чего-либо подобного спасению или окончательному знанию от своего энциклопедического Сверхразума, потому что ожидать этого — значит делать ту же самую визионерскую ошибку, которую мы прослеживали на протяжении всей книги: принять технологические возможности за социальные или духовные. Тем не менее, несмотря на всю свою несостоятельность и нелепость, техномистицизм возникает, потому что люди остаются, в неком непостоянном смысле, духовными существами, и это любопытное свойство человеческой природы будет выражать себя везде, где только можно. В конечном счете «я» всегда было чем-то вроде инженерного проекта, виртуальной реальностью, сформированной бесчисленными условиями, составляющими ее становление. Некоторые из этих условий — не предусматривающие модификации генетические инструкции; другие — эхо прошлых решений и опыта; третьи принимают форму обширных социальных и культурных систем, которые культивируют, наносят на карту и дисциплинируют разум. Но «я» — также и вспышка, искрящаяся бытием, интуицией и мечтой, и активностью восприятия, которую нигде не мог найти Лейбниц, блуждая по редукционистской фабрике машин мысли. «Я» — алхимический сосуд, и оно формируется практиками, в которые вовлечен наш разум: искусство, диета, секс, танец, образование, спорт, созерцание, дружба, этика. Эти технологии «я» в основном автоматичны, но когда сами практики начинают пробуждаться и интегрироваться, они становятся духовными в самом широком смысле этого слова. Постмодернистские ипостаси фрагментарного единства в конце концов теряют нить: у «я» много возможностей и способностей, но эта множественность — сырье, дающее возможность возникновения творческих форм интеграции. Не изменение, но превращение.
