– Как живые? – переспрашиваю я. – У них механизм поломан?
– Нет, вы меня не поняли. Они отлично идут. Только мне хотелось, чтобы после моей смерти их отдали самому лучшему современному писателю, а он потом передал бы их следующему самому хорошему писателю…
Я говорю, что, наверное, нелегкая задача – выбрать претендента, достойного носить чеховские часы.
– Да, – оживленно подхватывает Ольга Леонардовна. – Наши писатели удивляют меня. Они не умеют показать чего-то самого важного в нынешней жизни. Простите меня, но они (и она делает пальцем выразительный круг на скатерти стола)… только колхоз или совхоз… А дальше? Мне кажется, они часто просто (она долго ищет необидного слова)… обыватели…
Она улыбается виновато и взглядывает, не стану ли я возражать.
– Мы идем к какому-то идеалу, правда? Так покажите мне, что это за идеал…
Я молчу, несколько ошарашенный таким поворотом разговора, а Михальский перебивает ее шутливой репликой:
– Скажите, вы философ или актриса?
Ольга Леонардовна смеется и вдруг потухает лицом.
– Я была актриса, а теперь я не актриса.
– А кто же вы? – смешно надув щеки, спрашивает Федя.
– Не знаю. Только не актриса.
– Может быть, вы графиня?
– Может быть, – улыбается Ольга Леонардовна и, чтобы сменить тему, говорит просительно: – Федя, ну спой что-нибудь… – И тут же оборачивается ко мне: – А вы что сейчас делаете?
Я объясняю, что кончил университетский курс, написал работу о Чехове, собираюсь сдавать экзамены…
– А потом?
– Ну, если хорошо сдам экзамены, поступлю в аспирантуру, при кафедре русской литературы.
– А дальше?
– Ну закончу аспирантуру, может быть, стану преподавать.
Это почему-то разочаровывает Ольгу Леонардовну, кажется ей чем-то прозаически заурядным.
– Значит, сначала студент, потом аспирант, потом преподаватель… Скучно. Почему сейчас нет… просто… свободных людей?
И на ее лице является то выражение, определение которому я нашел потом в одном из чеховских писем, ей адресованных: «…скромно-грустное, тихое выражение, за которым прячется чертик…»
Мне хочется возразить ей: а как же вы, тоже, наверное, учились в гимназии, потом в Филармоническом училище, потом пошли на сцену, но понимаю, что в ее реплике нет оттенка конкретно-бытовой укоризны. Это, скорее, какой-то всплеск воображения, элемент художественной игры, может быть, отсвет мечты о вольных счастливых людях, как в чеховских рассказах «Воры», «Счастье». И я захвачен ее манерой говорить, уменьем поднять душу от быта, от мелочных пересудов к чему-то крупному, без всякой напыщенности внести в разговор романтическую ноту.
Я спохватываюсь, что мне давно нужно идти, пролетел почти час, таксист, наверное, проклинает обманувшего его пассажира. Встаю и прощаюсь с Ольгой Леонардовной. Она разочарованно тянет:
– Ку-у-да же вы? – и протягивает мне с улыбкой руку для поцелуя.
Выскакиваю из подъезда, когда моя машина с зеленым огнем уже разворачивается в переулке, собираясь уехать. Я останавливаю ее взмахом руки, счастливый, выслушиваю сердитую воркотню водителя, а из открытого окна четвертого этажа доносится:
…Тут не одно воспоминанье,
Тут жизнь заговорила вновь…
Это наконец Федя «наладил» песню.
Обратной дорогой я думаю об Ольге Леонардовне. Мне трудно сразу собрать и определить свои впечатления, но главное – это радость увидеть значительного, небанального человека чеховской поры и чеховского круга. И мне стыдно за то, что я разделял недоброе предубеждение к ней.
Вроде бы и ничего диковинного в этот вечер я не услышал. Но как освежающе действует на душу отсутствие всякой тени будничной пошлости, свободный ум, интеллигентность. Конечно, она до мозга костей женщина и актриса, еще бы! Зато какая обаятельная простота и здравый смысл, какая в ее немалые годы наклонность к тому, что способно вырвать душу из будничности и держать ее в высоком напряжении, необходимом для расположения к творчеству.
И мне понятнее становятся строки из ее письма Чехову 1901 года: «Я хочу, чтобы ты был счастлив со мной, чтобы у нас была своя жизнь, особая, чтобы никто не влезал в эту жизнь. Я знаю, какую ты жизнь любишь, ты, мой поэт…»
