Первая блокадная зима брала свое. Связь с Москвой по проводам прервалась. Мощные радиостанции эвакуировались из столицы. Гитлеровцы создавали вокруг Ленинграда искусственные помехи в эфире. Район Радиокомитета на углу Манежной площади и Малой Садовой (тогда — улица Пролеткульта) усиленно бомбился. Немецкая пропаганда хвастливо заявляла, что ленинградское радио подавлено.
И ленинградское радио должно было заявить о себе на весь мир. Еще 6 сентября сорок первого года состоялась первая передача из осажденного города. Ее транслировали самые мощные радиостанции центрального вещания. Репродукторы донесли голос Ленинграда не только до Красной площади, но и до площадей Европы и Америки. Люди на разных континентах слушали младшего сержанта Красной Армии Громова, который говорил: «Мы защищаем город, где трудились на пользу всему человечеству Пушкин, Гоголь, Некрасов, Чайковский, Горький».
Такие передачи транслировались теперь почти ежедневно. Их каждый раз отмечала газета «Правда». На голос Ленинграда откликнулся Лондон. Солдаты, моряки, летчики, рабочие британской столицы в специальной ответной передаче желали ленинградцам мужества и стойкости.
Несколько позднее в Ленинграде построили мощную радиостанцию. Ее антенну в часы вещания поднимали на аэростате, а затем снова опускали, чтобы вражеская авиация не смогла обнаружить ее. Передачи на страну стали регулярными.
Они требовали от сотрудников радио величайших усилий. Перед войной здесь работали сотни людей — редакторы, дикторы, актеры, режиссеры, музыканты, артисты хора, инженерно-технические работники. Более половины из них погибло в дни блокады. Но и те, что жили, — жили по иному календарю.
В Доме радио голодали, как и во всех других домах Ленинграда. Писатель Лев Успенский, выступая в одной из студий радиокомитета, нашел странный деревянный предмет — нечто вроде граблей без зубьев на короткой ручке — большая деревянная буква «Т». Один из дикторов объяснил: «Утром просыпаешься и первое, о чем думаешь, это о том, что сегодня у тебя не хватит сил читать. Но ты должен читать! Потому что в тысячах квартир ждут твоего голоса. Потому что ты должен им сообщить, что мы отбили у врага еще один город. Потому что эта весть придаст им силы — твой голос может спасти их!» И диктор садился за пульт, устанавливал перед собой эту деревянную подпорку и, навалившись на нее грудью, чтобы не упасть, твердым голосом начинал передачу: «Внимание! Говорит Ленинград! Говорит Ленинград!»
Дом радио стал «объектом», и его сотрудники жили здесь на казарменном положении. Оно оказалось лучше домашнего: там — запустение, ледяной ветер врывается в пустые проемы выбитых окон, здесь — люди, товарищи, коллектив; да и ходить из дома и домой сил уже не было.
Те, кто побывал в Доме радио той порой, не забудут его. «На площадке четвертого этажа брезжил слабый свет, светилось толстое в разводах матовое стекло входной двери, — писал в романе «Дом и корабль» Александр Крон. — То, что открылось Мите за дверью, весьма напоминало цыганский табор, раскинувший свои шатры в главном операционном зале крупного банка. Койки и раскладушки стояли вперемежку с конторскими столами и картотечными ящиками. Повсюду кипы скоросшивателей и горы газетных подшивок, среди этого разгрома два десятка мужчин и женщин заняты кто чем: паренек с падающим на лоб чубом склонился над столом и торопливо пишет, пожилая женщина с заплаканным лицом стучит на машинке, кто-то спит, укрывшись ватником, видны только вылезающие из рваных носков голые пятки, а в ногах у спящего лежит, свернувшись калачиком, девочка лет пяти и возится с куклой. Наибольшее оживление вблизи от огня. Две раскаленные докрасна времянки установлены посередине зала; здесь кипятят воду и разогревают еду. Худенькая девушка, весь костюм которой состоял из белого лифчика и стеганых армейских штанов, мыла в окоренке длинные волосы, другая — стриженая блондинка — читала сидящим вокруг нее женщинам стихи, вероятно, свои. Она слегка грассировала, лицо у нее было задорное и страдальческое…» В облике «стриженой блондинки», читающей стихи, легко узнать Ольгу Берггольц.
