Джеки почти совсем перестала смеяться. Дэвис всегда был немногословен — теперь эта черта заметно усилилась. «Мы совсем перестали заниматься любовью», — сказала Джеки как-то за ужином, состоявшим из холодного цыпленка и купленного в супермаркете вина (запасы по-настоящему хорошего вина, что хранились у них в подвале, давно иссякли и больше не пополнялись). Дэвис согласно кивнул, но промолчал.
Выработанные годами привычки, от которых ни он, ни она никогда не отступали, позволяли день за днем обходиться без всяких разговоров: Дэвис запирал двери перед сном и первым вставал по утрам; Джеки оплачивала коммунальные счета; Дэвис каждый понедельник перед работой выносил на обочину мешки с пищевыми отходами и мусором; Джеки закупала продукты по средам; Дэвис следил за тем, чтобы баки в машинах, и его, и жены, были заполнены не менее чем на четверть; Джеки два раза в неделю забирала вещи из прачечной и химчистки и меняла простыни каждый четверг.
Бывали моменты, когда они все-таки разговаривали, зачастую в состоянии опьянения или одурманенные лекарствами, и тогда слова складывались в ожесточенные, полные безнадежности фразы:
— Боже, Джеки, неужели я так уж много прошу? Разве я вообще когда-нибудь просил тебя о чем-то? Черт возьми, мне так немного надо, но ты не готова дать мне даже этого!
— Ты ни о чем не просишь, Дэвис. Ты ни о чем меня не просишь и ничего мне не даешь. Честное слово, так нельзя! Это же не по-человечески — жить так!
Президент старших классов нортвудской школы, худенький парнишка по имени Марк Кампанья, занес им ежегодник Анны Кэт — она же заказывала ежегодник; на альбоме золотыми буквами было вытиснено ее имя. Марк рассказал, что он обошел всех ребят из ее класса, и они что-нибудь написали в альбоме, все до единого. Уж он постарался никого не упустить, даже целую неделю выносил складной столик и садился напротив входа в буфет на перемене перед пятым уроком, чтобы поймать тех, кто не попался ему в коридоре. Дэвис и Джеки поблагодарили его от всей души, но Дэвис чувствовал, что пока не готов прочесть эти записи — сентиментально-тоскливые и мелодраматичные излияния подростков, — поэтому альбом они поставили на полку рядом с остальными ежегодниками и пообещали друг другу, что прочтут его в следующем году в день ее рождения. Джеки прочла его от корки до корки на следующий же день.
Потом, в самом конце зимы, поведение Джеки перестало быть адекватным. Несомненно, дело здесь было не только в смерти Анны Кэт, но и в наследственности, и в затяжной холодной зиме. По крайней мере последние два фактора были ей явно не на пользу. Однажды вечером Дэвис вернулся с работы, поставил машину в гараж и направился к дому с мыслями о том, что вот уже и день становится длиннее, и тут он увидел на заднем дворе Джеки с лопатой в руках. Минуту он постоял, наблюдая. Она вскопала уже почти весь двор. Получилось два больших темных прямоугольника и между ними узенькая тропинка травы. Очевидно, она занималась этим уже не первый день.
— Что ты делаешь? — спросил он.
— Копаю, — ответила Джеки вполне приветливо.
Весь следующий месяц она сажала, как одержимая. Прямоугольники заполнились цветами, овощами и даже небольшими деревцами. Дэвис не видел в этих посадках никакой системы, а жена, похоже, видела. Она вызвала электрика и велела ему установить на задней стороне их дома прожектор, и каждый день перед сном подходила к окну, садилась на стул и, положив подбородок на руки, внимательно глядела вниз, словно там был не их задний двор, а гигантская шахматная доска. Временами она оставалась довольна увиденным, но чаще приходила в отчаяние. «Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!» — кричала она и била себя кулаком по ноге. Дэвис спрашивал, что случилось, что не так, но она не могла объяснить. Тогда он мягко говорил ей, что если сад ее так расстраивает, надо показаться врачу. После таких приступов она как будто приходила в норму ненадолго и почти не вспоминала о саде. А затем надевала свои черные сапоги по колено, толстые полосатые перчатки, темные очки, бейсболку и снова начинала копаться в земле.
