Этого Павел не понял, вернее, не в состоянии был понять. Он с трудом пришел в себя даже и вечером, в казарме, где его обступили со всех сторон курсанты и в десятый раз требовали рассказать все по порядку.
Записка переходила из рук в руки, и Павел уже начал сердиться:
— Да аккуратней вы, аккуратней…
Он убрал записку подальше и достал ее только в тот день, когда ребята его провожали, и то лишь для того, чтобы убедиться, на месте ли она.
Павел уехал, как было написано в приказе, на две недели, и, наверно, все две недели не умолкали бы на курсах разговоры о нем, об его отце и лошади.
Но не суждено было курсанту полностью использовать полученный отпуск. Через пять дней рано утром появился он в казарме. Одно это уже вызвало там переполох, а когда повскакавшие с коек ребята глянули на Павла, и вовсе пришли в замешательство.
Перед ними стоял не тот веселый, улыбчивый, полный сил и здоровья парень, с которым они простились на прошлой неделе, а изможденный, осунувшийся человек.
— Что с тобой, Пашка? — кинулись к нему ребята.
— Плохо дело мое, братцы.
— Не дали коня?
— Может, и дали бы.
— То есть как это — «может»? Ну рассказывай, рассказывай. Подмогнули тебе и еще подмогнут.
— Не поможешь ничем теперь. Батю на погост свезли.
— Батю?..
— Да, после того, как пала Хромуша, лег на печь и не встал больше. За три дня до моего приезда помер.
Ребята стояли вокруг приумолкшие, растерянные. Не знали, что сказать, как поступить.
Павел дотащился до своей койки, устало опустился на нее, попросил табаку.
— А матери у тебя нет? — спросил кто-то.
— Она скончалась сразу, как отец с гражданской пришел. Лекарь сказал: от радости. — Он помолчал, затянулся несколько раз свернутой кем-то для него «козьей ножкой» и сказал: — Вот ведь как люди устроены — от радости мрут, от горя и подавно. А я еще хотел Подарком его назвать.
— Кого?
— Коня того.
— А записку про коня ты куда девал?
— Как — куда? Отдал деревенским. Пусть выхлопатывают. Батя точно отписал: ни одной лошаденки в Забытом.
— Ну, ты рассказал им про свой разговор с Ильичем?
— Как же. И адрес его дал, чтобы всем селом отблагодарили, когда получат коня.
— Ничего не запамятовал?
— Не упомнил только сказать, чтоб Подарком коня назвали.
— Эх ты!..
— Растерялся я малость.
Вечером того же дня курсанты писали письмо в село Забытое. Первым делом про то, чтобы Подарком коня нарекли. «А если выйдет какая задержка с получением, — писали они, — сообщите Павлу, он Ленину лично доложит».
— Так, что ли, Паша? — спросил кто-то из них.
— Так, — ответил Павел. — Лично доложу. Все-таки будет коняга в нашем селе.
Железнодорожные платформы на запасном пути поскрипывали под штабелями заснеженных бревен. Мороз к вечеру усилился, и было не ясно, отчего бревна скрипят — оттого ли, что пробрал их холод, или от собственной тяжести.
Когда рабочие, наспотыкавшись о заваленные сугробами рельсы, подошли к поезду, им даже не по себе стало — то ли декабрьские сумерки так быстро нагрянули, то ли состав был действительно таким длинным, но до конца его разглядеть было невозможно.
— Да-а… Тут не только дотемна — до утра не управишься! — вздохнул кто-то негромко, но так, что все услышали.
На человека, сказавшего эти слова, тоже негромко, но дружно зашикали:
— А ты не робей, дело ведь добровольное.
— Хочешь, ступай домой, мы и без тебя бревешки перекидаем.
— Без меня не перекидаете, потому как я отсюда никуда не уйду.
— Вот это другой разговор!
И субботник начался. Сперва не дружно, не споро, но вот высоко над платформами зазвучало извечное:
— Раз-два, взяли!..
Еще минута, и песня, как всплеск буферов, покатилась по всему составу:
— «Еще ра-ази-ик! Е-еще раз!»
Казалось, уже никто и ничто не в состоянии нарушить этого ритма, этого веселого шага «Дубинушки». Но в самый разгар работы песня вдруг оборвалась так же неожиданно, как вспыхнула, — от платформы к платформе, из уст в уста передавалось, подхватывалось одно и то же слово:
— Ленин!..
Невысокий, в черном пальто и треухе, он вырос откуда-то из снежной кутерьмы и, весело поздоровавшись с незнакомыми ему людьми, сразу растворился в толпе, попытавшейся было его приветствовать.
