Ворон вдруг остановился. Незряче уставился на котляра. Губы шевелились, ноги переминались, как спутанные. Потом глаза вспыхнули:
– Учитель… Спросят внуки подросшие… Подскажи созвучье?
Вот опять. Поди разбери, нужно оно ему, это созвучье, или названого отца почтить вздумал? Другого в своё творение допускать – почти то же, что невесту доверить. Ветер это хорошо понимал.
– Внук, уйди по-хорошему… – прогудел он, не допустив ни тени насмешки.
Ворон ошалело уставился на него. Наконец хлопнул себя по бёдрам ладонями, сломался пополам от веселья.
Вышло так заразно, что с Вороном, придерживая ошейник, расхохотался Ветер.
Это и был смех, ударивший Лихаря по ту сторону двери.
Смеяться полулёжа да на цепи было неудобно и больно. В конце концов Ветер закашлялся, смолк. Ученик встревоженно бросился к нему, но котляр отмахнулся:
– Песня-то когда будет? Полдня бормочешь, туда-сюда бегаешь… Мóчи нету уже.
Нахальный дикомыт посмотрел сверху вниз, воздел палец, что-то быстро повторил про себя… Выпрямился во весь рост, расправил плечи, запел. Начал негромко, но разошёлся, голос легко объял холодницу, потёк сквозь дверь и окно… распространился по крепости, как в день, когда он пытался защитить Космохвоста.
Город мой, город ласковый
В лукоморье у розовых волн…
Станет сбывшейся сказкою
Новый день, и я к тебе направлю свой чёлн.
Спросят внуки подросшие:
«Где же город из песен твоих?»
Со слезою непрошеной
Я отвечу: «Нет его в пределах земных».
Где мой очаг, где мой ночлег?
Кануло, сгинуло.
Который год, который век –
Сколько их минуло!
Будет вновь расти трава,
Мы засучим рукава,
Возведём
И вернём
Не на словах!..
Город мой, город утренний
На ладонях привольных лугов!
Сквозь туман перламутровый
Различу твердыни стен и башни дворцов.
Каждый в свой черёд
Во плоти сойдёт
На землю.
Каждый бьётся сам,
Славу или срам
Приемля!
Город мой, славный город мой!
Я вернусь вместе с солнцем и весной!
Нашей памяти светочи
Указуют нам путь сквозь беду.
По серебряной ленточке
Вновь на берег морской
Предрассветной порой
Я приду.
Город мой, сердца вотчина!
Пусть твердят, что остался лишь прах!
Наша песня не кончена,
И домчусь к тебе я на крылатых ветрах!
Голосницу этим словам парень дал заковыристую.
– Спой ещё раз, – потребовал Ветер, когда ученик смолк, запыхавшийся и счастливый.
Ворон спел. Вышло спокойнее, зато как-то богаче.
Ветер вдруг спросил:
– Ты, дурак, хоть записываешь, что получилось?
Ворон даже покраснел, в самом деле чувствуя себя дураком.
– Так ты сам говорил… Безделица…
– Нет на свете безделиц, есть безделюги, – строго проговорил Ветер. Помолчал, сокрушённо сложил брови домиком. – И опять, горе луковое, хоть бы слово в похвалу Справедливой! По-твоему, это хорошо, сын?
Ворон покорно опустил голову.
– Воля твоя, отец… А почему вы с дядей Космохвостом без конца наказанные сидели?
Ветер усмехнулся, посмотрел на него, рукой разгладил усы.
– Меня стругали за песни, – сказал он наконец. – А Космохвоста – за то, что вступался.
Люди верно говорят: в дороге даже и отец сыну товарищ. Всяк другому помогай, иначе до дому не добредёшь. Про холодницу тоже такое присловье можно сложить. Только холодных сидельцев куда меньше, чем странников на дорогах.
Последняя ночь покаяния выдалась совсем гиблой. Двое узников жались вместе, шкурой чувствуя, как высоко над ними челюсти мороза стискивали утлый купол тумана.
«За песни стругали…»
– Учитель… – шёпотом спросил Ворон, когда согласно поворачивались на другой бок. – А про что были те песни? О которых с тебя правили?
Ветер долго не хотел отзываться. Наконец буркнул:
– Я с тех пор поумнел. И тебе желаю.
Ворона очень тянуло подступить с расспросами, пока длилась их близость наедине. Он не посмел. Наверное, Ветер воздавал славу матери. Не Владычице. Простой смертной женщине, что надела свой оберег маленькому Агрыму. Наставнику Агрыма это не нравилось, и он… а дядя Космохвост…
Ветер вдруг спросил:
– У вас на Коновом Вене… что-нибудь говорят про то, что сын Аодха Мученика мог быть спасён?
Ворона так и потянуло вывалить учителю всё без утайки… «Нет». Клятва молчать, данная в детстве, держала крепко.
Он зевнул:
