У него бывало не так много досуга, чтобы рассиживать с ней, а тут, диво, второй раз на дню заглянул.
Ворон был какой-то весь взъерошенный, живой и весёлый, точно после хорошей потасовки, глаза блестели. Ему не сиделось на месте, руки отказывались спокойно лежать. Он ещё немного помолчал, потом вывалил, похвастался:
– Меня учитель на орудье берёт!
– Ой, – вновь вырвалось у Надейки.
Ворон кивнул:
– Без моего назору будешь пока, знала чтоб.
Она встревожилась, хотела спросить, далеко ли уходят и когда чаять его назад, но он не дал опомниться. Бросил руку за пазуху, выдернул сверлёные кугиклы, вложил ей в ладонь.
– Вот! Петь надоест, голосницу станешь свистеть.
Надейка, повинуясь привычке, попробовала отказаться:
– Да я не умею… матушка не научила… теперь что уж…
Он хотел напустить строгости, но не смог, веселье искрилось, прыскало, распирало.
– Значит, – сказал, – сама направишься, не дура. Мало я при тебе играл, нешто не присмотрелась! Ты дуй знай!
Надейка крепко зажмурилась, потянула носом, пытаясь скрыть приспевшие слёзы. Было горько и сладко. Стоило терпеть боль и выслушивать Кобохины попрёки, чтобы дикомыт вот так садился с ней рядом и говорил, как теперь. Одного жаль: скоро всё кончится. Надейкины саночки потихоньку сворачивали к Великому Погребу… если ещё удостоят костра за верную службу…
Девушка открыла глаза, стала смотреть на встревоженного, примолкшего парня. Долгим светлым взором, словно хотела впрок насмотреться. Потом взяла его руку, приникла щекой к закалённой, ороговевшей ладони, вновь опустила ресницы… Ворон всё считал её младшенькой, но тут показалось, что она ему в матери годилась. Была мудрей, глубже… знала что-то, о чём он подозревать даже не начал…
Надо было идти увязывать саночки, потому что Ветер собирался выйти в путь до рассвета. Однако Ворон не двигался с места, молчал и тихонько гладил пальцами её щёку, пока Надейка сама не сказала ему:
– Ступай уж. Тебе в дорогу укладываться…
Хмурая рассветная синева в самом деле застала двоих путников у вершины высокого холма, откуда на самом краю овиди ещё видна была Чёрная Пятерь. Дальше станет бесполезно оглядываться – уйдёт в закрой даже Наклонная, когда-то бывшая Глядной. Ветер воткнул посох в снег. Он смотрел назад до того долго, что ученик неволей задумался, как будет стоять здесь один, беспомощно собирая слова для сокрушительной вести. Ворон помнил: он взабыль испугался за учителя, когда останавливал сани, да оказалось, что Ветру вовсе не грозила опасность. Что же ныне стерегло впереди, если котляр с самого начала шёл как на смерть?.. Хотелось спросить, но дикомыт убоялся. Как решит учитель – струсил ученик! Как погонит назад!
Ветер вздохнул, сбросил на плечи куколь – и поклонился далёким башням, коснувшись снега рукой:
– Прости, госпожа Чёрная Пятерь. Долго ты мне домом была…
У Ворона что-то шевельнулось в глубине памяти – смутно, точно рыбья тень в зимней ямурине. Что именно, смекать было недосуг. Он тоже отдал поклон:
– Не поминай лихом.
Повернулся и, таща саночки, следом за Ветром побежал вниз, в распадок, где белой дорогой лежала давно застывшая речка.
– Учитель, дай буду тропить?
Обретённая свобода чаще всего бывает голодной.
Теперь Лутошке казалось, в Чёрной Пятери кормили щедро и вкусно. Даже ему, кабальному, рыбные головы иной раз перепадали. А как они там озёрную капусту заквашивали!.. Со сладким борканом, с красной першилкой…
Последний раз острожанин худо-бедно набил брюхо на скудной оттепельной поляне. Он на четвереньках ползал в сером киселе тумана, давился горьким мхом пополам с мокрицей, жалел себя чуть не до слёз. У него дома не верили в басни о благодатном заморье, да и были правы, наверно. На своём месте жить надо! Пустишься так-то лесом идти, как раз в Исподний мир и придёшь!.. Чем дальше на запад, тем реже удавалось находить пропитание. Тошнотворный мох не лез в горло, Лутошку совсем уже взяла тоска, когда в тумане плеснуло. Захлопали крылья, пронеслась утица-нерыжень. Острожанин пополз в ту сторону. Скоро под локтями и коленями захлюпало: среди болота спрятанным нещечком лежало озерко, заросшее гусятником. Лутошка вымочил ноги, умаялся и чуть не упустил в глубокую воду лопатку, но всё же наелся сладких, как орехи, корней.
