Пруссы подтягивались к своему священнослужителю. Каждому тот давал отхлебнуть малую толику густой липкой жидкости из ямки. И каждого метил козлиной кровью. Красные отпечатки жреческой длани оставались на лицах отходивших в сторону. Лица светились счастьем. Измазанные кровью губы делали собравшихся похожими на вампиров.
— Иезус Мария! — тихо выдохнула Аделаида.
От дальнейшего просмотра, однако, она по-прежнему не отказалась.
А мертвого козла в сарае уже рубили и разделывали начасти. Мясо огромными кусками бросали на плоские камни очага и прямо в горящие поленья. Вскоре из щели потянуло дразнящим ароматом жаркого.
Готовили женщины. Управлялись прусские бабы и девки с мясом быстро, молча и без особых кулинарных изысков. Не готовили даже, а так — вываляв в углях, едва обжаривали слегка и поверху, а затем бросали полусырые дымящиеся шматы на длинные доски, прибитые вдоль стены.
«Все-таки это стол», — отметил про себя Бурцев. Потом настал черед приготовления обрядовых хлебцев. Тоже любопытный ритуальчик… Занятнее даже свистопляски с черным козлом. Женщины лепили из теста небольшие колобки, по форме и размерам напоминавшие снежки, и осторожно передавали их мужчинам. Те, чуть пританцовывая и бубня под нос заклинания, кидали шарики из теста друг другу — прямо через костер. Хлебцы летали над пламенем туда-сюда и постепенно твердели, покрывались коркой. Прусские «жонглеры» обжигали пальцы о горячее тесто, дули на ладони, размахивали руками. И пасовали друг другу все быстрее, все яростнее, доводя себя до исступления.
Порой летающие колобки не удавалось поймать вовремя. Они падали на землю, откатывались в сторону, иногда — в огонь. Их тут же подхватывали и, даже не сдув пыль-золу, вновь отправляли в полет. Толком испечь хлебцы таким образом, конечно, наука мудреная, но, похоже, доводить поварскую работу до конца под сенью сарая-храмовины вообще не принято. Едва куски теста затвердевали и наливались слабым румянцем, их укладывали на доски рядом с дымящимся мясом.
Бурцев был озадачен. Опять намечается пирушка? А как же кара за грехи? После общинного покаяния должно же ведь последовать хотя бы символическое наказание?
Наказание последовало. И отнюдь не символическое.
Когда недожаренное козлиное мясо и недопеченная сдоба лежали на досках, пруссы вновь всей толпой рухнули на пол. Стоять остался лишь один вайделот. Одноглазый жрец воздел к плоской крыше сарая свой посох, что-то рявкнул — громко, но неразборчиво. Размахнулся от души и с силой опустил кривую палку на чью-то согбенную спину. И на другую. И на третью…
Вайделот скакал и крутился в безумном шаманском экстазе. Жреческий балахон развевался подобно крыльям чудовищной птицы, кривой клюв ритуального посоха поднимался и опускался. Одноглазый лупил несчастных соплеменников направо и налево. Не пропускал никого — ни старых, ни малых. А удары, между прочим, беснующийся священнослужитель наносил умело и болезненно, со знанием дела. Такими ударами и такой дубинкой запросто можно было и изувечить человека.
Дикий вой и душераздирающие крики наполнили сарай, вырвались наружу, встревожили, разогнали тишину ночи… Покаявшиеся грешники расплачивались за все свои проступки разом. Расплачивались собственными боками, хребтом и шкурой.
Избиение продолжалось долго — до тех пор, пока свою порцию не получил каждый. Потом жрец устал. И все кончилось. И началось заново.
На этот раз уже сам вайделот, отбросив посох, упал возле ямы с козлиной кровью, скорчился, прикрыл голову руками. Его мгновенно обступили и — Бурцев не поверил своим глазам — набросились всей толпой. Женщины дергали и щипали священнослужителя. Мужчины били кулаками и пинали под ребра. Не в полную силу, конечно, — не так, как давеча жрец охаживал дубиной их самих, иначе коллектив попросту размазал бы одиночку по всей храмовине. Но все равно ощутимо. Если судить по количеству доставшихся на долю вайделота тумаков — более чем ощутимо. Кажется, за свои грехи на общинном покаянии должны держать ответ все без исключения участники молений. Бурцев возблагодарил судьбу за то, что пруссы не имеют обыкновения приглашать гостей на свои тайные обряды.
