Она долго лежала без слез, но с печалью в душе, следя за игрой теней на потолке. Может, предложение Роберта повернет ее жизнь в новом направлении. Пора попытаться опять стать счастливой. Но как это сделать? Она уже не такая легкомысленная и даже уже не девушка. Коннор Пендарвис украл у нее юность и сделал ее осторожной и подозрительной женщиной. Печальной женщиной, хотя она всеми силами старалась не поддаваться грусти. Она чувствовала себя старой и усталой, душа была опустошена, и приходилось постоянно быть начеку, чтобы не дать воли воспоминаниям, которые то и дело прорывали ее слабую защиту и переносили в прошлое. Она видела его в саду роз, сидящего с котом на коленях и гладящего его лоснящуюся черную шерстку. Видела улыбку, освещавшую его лицо, когда она говорила что-то забавное. Однажды он рассказал ей дурацкий анекдот о корнуолльце, валлийце и шотландце, и они оба смеялись до слез. Это были коварные воспоминания, они разрывали сердце и заставляли плакать.
Как ей освободиться от гнета печали и сожалений? Когда боль наконец утихнет и сможет ли она жить как прежде? Временами Софи помогала ненависть к нему; как за спасательный круг ухватилась она за убеждение, что он – чудовище, и отвергала даже самое слабое желание увидеть в его поступках хоть что-нибудь, оправдывающее его. Это был единственный выход из положения. Истина не имела значения; главное было выжить. В данный момент она находила силы в том, что делала из Коннора смертельного врага. Демонизировала его. Это не очень у нее получалось, но в этом было сейчас ее единственное спасение.
На другой день было воскресенье. Она опоздала в церковь и потому села в задних рядах, а не на привычном месте впереди у окна. Для конца августа было чересчур жарко и душно; проповедь, которую читал Кристи, была превосходна, но затянута. Уже потом она сообразила, что признаки этого появились раньше, признаки, которые она должна была бы заметить и обратить на них внимание. Но тогда она отмахнулась от них, целиком погруженная в мучительные переживания.
От дурноты, которую она почувствовала в церкви, было не отмахнуться.
Только теперь до нее дошло, что она беременна.
* * *
Какой ужас! Страх сковал ее душу ледяными щупальцами, лишив способности думать и даже двигаться. Когда служба закончилась и она пришла в себя от обморока, случившегося у всех на глазах, Софи поплелась на кладбище и опустилась на колени у могилы отца. Она погрузила руки в прохладную траву на могиле, инстинктивно ища у него защиты, в отчаянной немой просьбе спасти ее. Если бы он только мог! Она не заметила, что плачет, пока не почувствовала, как на плечи ей легли ладони подошедшей Энни Моррелл.
– Прости меня, Софи… ты ничего не рассказываешь, но тот человек, который делает тебя такой несчастной, не мистер ли это Пендарвис?
Софи с таким пылом принялась это отрицать, что Энни перестала ее расспрашивать.
– Позову-ка я Кристи, – с беспокойством сказала Энни, поднимаясь с земли, но Софи потянула ее обратно.
– Пожалуйста, не надо! Просто побудь со мной. – Она не могла сейчас говорить ни с ним, ни с нею. Они были лучшими ее друзьями, но не было сил делиться с ними своим горем, так мучителен и глубок был ее стыд.
На другой день она пришла на рудник, и обычная рутина мелких дел и забот несколько отвлекла ее от безрадостных мыслей; помогло и самовнушение, что ничего особенного не случилось. Но, разговаривая с людьми – Дженксом, Диконом Пинни, кузнецом, с каждым из них, – она спрашивала себя; что он подумает, когда узнает? Осудит ли меня? Замолвит ли за меня доброе слово? На следующий день она опять едва не упала в обморок; хорошо еще, что она была одна в своем кабинете и быстро пришла в себя, посидев, уткнувшись головою в стол. Но она заметила, что ничего не может есть, совсем ничего, и сама мысль о еде вызывает у нее отвращение. Нормально ли это? Совета ни у кого нельзя было спросить, даже у доктора Гесселиуса. Во всяком случае, пока. Она была напугана, просто в панике, не могла заглянуть в будущее, ощущая лишь ужас настоящего мгновения. На другой день она была не в силах поехать на рудник.
