Брат Одо шумно отрыгнул. Он, наконец, наелся.
– Необычные и необыкновенные люди, Ганелон, очень часто обуяны гордыней. Твоя госпожа тоже такой необычный и необыкновенный человек. Она бежит людей, искренне посвятивших себя Богу. Она умеет объясниться с пленным сарацином, она изучала риторику в монастыре Барре, она знает философию, она держала в руках старинные инкунабулы, каких нет даже в Латеранской библиотеке. – Голос брата Одо стал вкрадчивым: – Но это дьявольская гордыня, Ганелон! Никогда не торопись устремляться на прекрасное. Беги прекрасного, неважно, в каком облике оно предстанет перед тобой. Прекрасное это тень, подобие тени, а стремиться надо к тому, что само по себе отбрасывает тень. Ты понимаешь?
Ганелон смиренно кивнул.
Он был смущен. Его охватило смятение.
Никто никогда не разговаривал с ним так открыто и просто.
Он верил брату Одо. Ему хотелось верить брату Одо, как всегда хочется верить человеку, с которым ты только что разделил трапезу. Пусть даже этой трапезой был всего только краденый гусь. Ему хотелось и дальше говорить с братом Одо. Ему было о чем рассказать брату Одо. По неизреченной своей милости Господь, при известных немощах, наделил Ганелона острым зрением и острым слухом. Он не раз слышал из-за приоткрытых дверей залы, освещенной факелами, негромкие голоса госпожи и монаха Викентия из Барре. Странные пугающие голоса. Не всегда можно было понять, о чем они говорили. Но Ганелон все помнил.
Например, он помнил, как Амансульта сказала: «Вот видишь, на пергаменте снова проступили слова…»
Наверное, они восстанавливали текст старой книги.
«Вот видишь. – Голос Амансульты был полон каких-то странных надежд. – Вот видишь, здесь и здесь… и еще вот здесь… можно прочесть слова…»
И голос Викентия из Барре, писклявый мышиный голос, произносил вслед за Амансультой нечто странное. Может, некие слова, увиденные им на пергаменте: «Для того, чтобы достичь… – Так он произносил. – Для того, чтобы достичь глубин познания… Да, да, кажется, тут начертано именно так – глубин… Для того, чтобы достигнуть глубин познания, не всегда следует искать тайных подземных проходов… Иногда достаточно поднять уровень вод…»
«Что это может значить?» – слышал Ганелон голос Амансульты.
«А разве слова обязательно должны что-нибудь означать?»
Несомненно, Ганелону нашлось бы что рассказать брату Одо. Он, например, слышал о некоей неистовой Джильде из соседней деревни. Эта Джильда была толста, и в жадном чреве ее часто стонал дьявол. Еще он слышал о рыцаре из Нима, которого конь самым волшебным образом всего за час доставил из Иерусалима в Ним и обратно. Он видел старинные книги, на полях которых теснились частые пометки Амансульты и монаха Викентия. И он, кажется, уже догадывался, зачем Амансульта так часто уходит на древнюю мраморную дорогу, стремясь опять и опять увидеть верхний пруд…»
«…нисколько не удивился тому, что Амансульту сморил сон.
Вода журчала, в пруду она заметно поднялась. Полдневный жар смирил птиц, звенели только цикады. Но теперь Ганелон боялся уснуть. Он боялся упустить Амансульту. Он помнил слова брата Одо о том, что послан сюда для спасения души своей госпожи. Он молится за нее, он удручен гордыней своей госпожи, он озабочен ее греховностью.
Борясь со сном, он смотрел в небо.
Борясь со сном, он снова и снова взглядывал вниз в долину.
Он вновь и вновь тщательно пересчитывал бойницы и окна замка, вспоминал странные вещи, расплывчатые, неясные, как расплывающиеся в небе облака. Гордыня. Брат Одо прав. Дьявольская гордыня. Этой гордыней поражен весь род неистового барона Теодульфа, от самого Торквата, а может, глубже. Однажды Ганелон сам видел, как бородатые дружинники по личному наущению пьяного, как всегда, барона Теодульфа густо вымазали пчелиным медом и вываляли в птичьем пуху в неудачное время проезжавшего мимо замка самого епископа Тарского. Прежде чем бросить облепленного птичьим пухом и громко рыдающего епископа в ров с грязной водой, старика в голом виде заставили петь и плясать наподобие ручного медведя в большой зале замка Процуинта и даже по несколько раз повторять вслух прельстительные слова некоего трубадура.
