Этот монастырь вполне оправдывает название гомпа (обитель в пустыне), присвоенное монастырям в Тибете. Невозможно и вообразить себе что-либо более «отрезанное от мира», чем эта ламаистская пустыня. Помимо того, что вся окружающая монастырь местность совершенно необитаема, очень большая высота над уровнем моря превращает ее в настоящую бесплодную пустыню.
Причуды эрозии, высокие обрывистые утесы, широкая долина, подымающаяся к горному озеру, снежные вершины, кристально прозрачный ручей, бурлящий по ложу из серо-сиреневых, серо-зеленых или розовых камней, создают вокруг этой обители каменный пейзаж, невыразимо величественный и безмятежный.
Естественно, такой край должен быть родиной легенд и чудес, и в Чертен Ниима их сколько угодно. Прежде всего, он обязан своим названием «Солнце ковчега» удивительному путешествию одного шертена с драгоценными мощами, чудом перелетевшего сюда по воздуху из Индии.
Древние предания повествуют также, что апостол Тибета Падмасамбхава скрыл в окрестностях Чертен Ниима некоторые манускрипты, трактующие мистические истины. Обнародование этих доктрин он считал несвоевременным (восьмой век), так как в те времена тибетцы не имели никакой духовной культуры. Учитель предвидел, что, спустя много времени после перехода его в мир иной, ламы, ставшие в процессе перевоплощений достойными обрести рукописи, возвестят о них людям. По преданию, многие древние манускрипты были найдены именно в этой местности, и ламы до сих пор продолжают свои поиски.
Тибетцы уверяют, что в окрестностях Чертен Ниима существует сто восемьдесят горячих и холодных источников. Но далеко не все они доступны взору смертного. Большую их часть могут увидеть только «те, чьи помыслы безупречно чисты». Говорят, желания, задуманные у такого ручья, — если предварительно опустить в его струи жертвенное подношение там, где источник пробивается из-под земли, и выпить из него глоток воды, — всегда безошибочно исполняются.
Весь ландшафт ощетинился чедо (жертвенные камни), т. е. поднятыми дыбом или сложенными в пирамиды камнями. Воздвигнутые паломниками в знак почитания Падмасамбхавы, эти примитивные памятники считаются неуязвимыми ни для времени, ни для рук человеческих.
Монастырь, должно быть когда-то пользовавшийся влиянием, теперь превратился в развалины. Причины упадка здесь, так же как и во многих других местах Тибета, следует искать в вырождении древних сект, восставших против реформ Цзонхава. Учению последнего следует в настоящее время все духовное сословие государства.
Я застала в монастыре только четырех монахов секты «Древних» (гнигма). Они соблюдали безбрачие по своей доброй воле и не носили монашеского одеяния.
Среди многочисленных примеров свойственного Тибету парадоксального своеобразия меня всегда поражало спокойное мужество тибетских женщин. Немногие из их европейских или американских сестер отважились бы жить в безлюдной пустыне маленькими группами по четыре, по пять подруг или же в полном одиночестве. Очень немногие согласились бы также отправляться в путешествие на долгие месяцы — даже годы — по высокогорной пустынной стране, где можно встретить только разбойников да хищных зверей.
В этом именно и выражается своеобразие характера тибеток. Ведь они прекрасно отдают себе отчет во всех реально существующих опасностях. Но к сознанию этих опасностей присоединяется еще страх перед воображаемыми легионами злых духов, принимающих тысячи необычайных образов, вплоть до обличья демонического кустарника, растущего на краю пропасти и хватающего путников своими колючими ветвями, увлекая их в бездну.
Невзирая на доводы, вполне достаточные, чтобы удерживать женщин дома, в селении, во многих местах Тибета можно встретить монахинь, живущих общинами по меньшей мере в десять человек, в дальних монастырях, иногда расположенных на большой высоте и отрезанных от мира снегами в течение восьми месяцев в году.
Есть женщины, ведущие жизнь отшельниц в пещерах. Очень многие паломницы странствуют в одиночку с маленьким узелком за плечами по всему необъятному Тибету.
Во время посещения лха-кхангов, еще уцелевших среди развалин монастырских зданий, я набрела на один лха-кханг с коллекцией маленьких статуэток из раскрашенной глины. Эти статуэтки изображали ряд последовательных видений, окружающих бредущий через Бардо дух умершего. Над ними в позе Будды, погруженного в медитацию, восседал Дорджи Чанг, обнаженный, с телом голубого цвета, символизирующего пространство, т. е. — на языке мистиков — пустоту.
